списание, и Уоррен рассчитал: если ему повезет, то
он окажется в доме матери поздно вечером на следующий день.
Он отправил ей телеграмму, что приедет около десяти часов вечера,
предупредив,
чтобы она не волновалась, если попадет домой позже.
Однако летом вероятность того, что переправа на пароходе через Ла-Манш
продлится
долее запланированного, была не столь велика, нежели в другое время года, когда
море
чаще штормит.
Сегодня вечером не наблюдалось даже дуновения ветерка, и ни один листок не
шелестел на деревьях, окаймлявших берега реки.
Уоррен медленно шагал под деревьями и думал, что лунные блики, играющие на
огромных зданиях и крышах, разительно отличаются от лунного света, сочившегося
сквозь
ветви пальм, под которыми они ночевали в оазисах, конечно, в тех случаях, когда
удавалось их найти.
Но чаще всего они разбивали палатку среди камней и грубых кустарников, где
следовало опасаться змей, скорпионов и полчищ надоедливых насекомых, так и
норовивших забраться к ним в спальный мешок или за ворот рубашки.
Потом он криво усмехнулся, сравнив цоканье конских копыт по гудронному
покрытию
шоссе с фырканьем верблюдов и грубой манерой арабских слуг откашливаться, прежде
чем харкнуть и сплюнуть.
Все это подсказало ему некое образное заключение: теперь он может
облачиться в
шелк после долгого ношения одежды из мешковины.
Он перешел через мост, чтобы взглянуть на собор Парижской Богоматери, под
которым серебрились воды Сены.
Уоррен вспомнил, как, впервые приехав в Париж совсем еще молодым, снял
номер в
гостинице на левом берегу, потому что там все стоило гораздо дешевле.
Когда он вышел из отеля и направился к Сене, он прежде всего увидел этот
древний
собор, показавшийся ему удивительно романтичным.
Он положил локти на холодные камни парапета, идущего вдоль берега великой
реки, и
наблюдал, как баржа с красными и зелеными огнями, отражавшимися в воде,
неторопливо движется мимо |