В Германии цвели сады, и я крутил любовь. Иные солдатики так и
говорили: крутит любовь. Возможно. Потому что происходящее у нас с Эрной,
кажется, не назовешь серьезной, большой любовью, которую испытывают или
питают и о которой писано в книгах. По крайней мере с моей стороны такой
красивой, книжной любви не замечалось. А может, не очень вдумывался,
понесло-закрутило, глубоким анализом будем заниматься как ни будь после.
И об Эрне ничего определенного сказать не могу. Она радовалась, когда я
приходил к ней, печалилась, когда уходил. Этого достаточно для любви? Не
уверен. Да и что за любовь может быть между немкой, потерявшей отца под
Сталинградом, и советским офицером, чья мать расстреляна гестаповцами в
Ростове? Но вообще-то мне с Эрной было неплохо, вовсе неплохо.
Я навещал Эрну часто: днем - чтобы переброситься несколькими словами с
ней, с ее матерью, принести им чего-нибудь поесть, ночью - чтобы остаться
до рассвета. Я знал, что их комнатки на втором этаже не заперты - нарочно
для меня, - осторожно нажимал плечом на тяжелую дубовую дверь, на цыпочках
шел в угол, к кровати Эрны. Она не спала, ждала. А мать по соседству то ли
спала, то ли притворялась спящей. Сперва присутствие матери за стенкой
смущало, тревожило, потом попривык.
А началось все это так. 9 апреля мы штурмом взяли Кенигсберг - под
конец войны досталось разгрызть твердый орешек, немало там под занавес
погибло нашего брата, немцев - еще больше. Сопротивляться для них было
бессмысленно, город был окружен, блокирован, однако они отвергли
капитуляцию, пришлось штурмовать. Грохот бомб и снарядов, рев танков,
команды "Вперед!", крики раненых, бесчисленные пожары - горели вроде бы и
каменные степы серых мрачных зданий, и бетонные форты, и брусчатка
мостовых, - черная смердящая пелена стлалась над городом-крепостью, над
тусклой балтийской водой. Хоронясь за броней тридцатьчетверок, мы, пехота,
шаг за шагом, квартал за кварталом продирались по улицам, выкуривая из
окон |