его супруга. А потому, когда Канкрин, считая себя совершенно
уединенным с Марьей Степановной, целовал ее пальчик в знак восстановления
чего-то "прежнего", - Иван Павлович, стоя за дверью с шампанскою бутылкою,
придерживал подрезанную пробку, чтобы она не хлопнула ранее, чем разговор
будет кончен.
Он явился с вином как раз вовремя и кстати, когда все нужное уже было
сказано.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Иван Павлович, при всей его малозначительности для такого несомненно
большого человека, как граф Канкрин, сделался тем, что был какой-то
сомнительный дух, вызванный из какой-то бездны словом очень неосторожного
аскета.
Выскочил Иван Павлович перед графом из-под уборного стола неожиданно, как
гороховый росток из пупа индийского дервиша, которого описывает болтливый
француз Жаколио, а убрать его назад с глаз долой сделалось трудно.
Это произошло, во-первых, от изящной манеры графа никогда не оставлять без
внимания тех дам, с которыми он был однажды ласков, и во-вторых - тут оказались
на античных ручках Марьи Степановны (которым могла позавидовать Лавальер)
забористые коготки "матерой" Мамелефы Тимофеевны.
Граф был поражен, как начальник колена Иуды, от собственных чресл своих: он
не мог отбиться от предупредительного желания угодить ему в лице Ивана
Павловича. Этот молодой счастливец в начале следующего года был представлен
уже в начальники отделения. Канкрин его утвердил - хотя, впрочем, осведомился:
- Что же, разве он очень способен?
Ему отвечали:
- О да-с; он очень способен.
Министр не имел никаких причин оспаривать заключения ближайшего
начальника, и Иван Павлович стал начальником отделения.
Это великий уряд в департаментской иерархии. С этого уряда начинается уже
приятная положительность не только в департаменте, но и в мире. Начальника
отделения уже не вышвыривают из службы, как мелкую сошку, а с ним
церемонятся и даже в случае обнаружения за ним каких-нибудь больших грехов |