нал об
Истомине. В доме Норков со дня своего первого посещения он не был ни разу,
да и нечего было ему здесь и делать в этой тихой, скромнейшей семье.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Сблизясь с семейством Норков, я, разумеется, познакомился ближе и с
Фридрихом Шульцем. Человек этот, как я уже сказал выше, с первой же встречи
показался мне образцом самой хорошей порядочности, но... бог его знает что в
нем было такое, что как-то не располагало к нему и не влекло. Фридрих
Фридрихович был и хлебосол и человек не только готовый на всякую послугу, но
даже напрашивавшийся на нее; он и патриотизму русскому льстил стараясь как
нельзя более во всем русить; и за дела его можно было только уважать его, а
все-таки он как-то не располагал человека искренно в свою пользу.
Определительно в нем чувствовался недостаток простоты, благоуханно
почивавшей в воздухе, которым дышало семейство Норков. Зайдешь, бывало, к
Фридриху Фридриховичу - он встречает радушно: "Добро пожаловать! - кричит,
бывало, еще чуть ногу на порог переставишь. - Проходите, батюшка, к моей
бабе, а я тут с людишками поразверстаюсь", - докончит он, указывая на
стоящих артельщиков. Кажется, будто и чистосердечно, и приветливо, и просто,
а чувствуешь, что нет во всем этом ни чистосердечия, ни простоты, ни
привета. Пойдешь к Берте Ивановне - та тоже встретит с улыбкой, с вечно
одинаковой, доброй улыбкой; расскажет, что ее Фриц совсем измучился; что они
ездили вчера смотреть Газе и что Газе в Лудовике, по ее мнению, гораздо
лучше, чем в Кромвеле, а что о Раабе и о Гюварт, право, гораздо больше
говорят, чем они заслуживают. Но и от этой доброй улыбки Берты Ивановны и от
этих ее рассказов не согревается душа и не теплеет на сердце. Проболтаешь с
полчаса, входит Фридрих Фридрихович, отдуется, упадет с видом утомления на
диван и, разгладив бархатные бакенбарды, начинает:
- А у меня, милостивец мой, опять какой мудрены |