за границу.
- Из-за этого?
- Нет; поп подбавил: когда графиня его позвала сочинять, что нигилисты
в дом врываются и чтобы скорее становой приезжал, поп что-то приписал, будто
я не признаю: "почему сие важно в-пятых?" Фельдшер это узнал и говорит мне:
что это такое - "почему сие важно в-пятых?"
Я говорю: "Не знаю".
"Может быть, это чего вышнего касается? Вам теперь лучше бежать".
Я и побежал.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Как он бежал? - Это тоже интересно.
- Пешком, - говорит, - до самой Москвы пер, даже на подметках мозоли
стали. Пошел к живописцу, чтобы сказать, что пять рублей не принес, а ухожу,
а он совсем умирает, - с кровати не вставал; выслушал, что было, и хотел
смеяться, но помянул и из-под подушки двадцать рублей дал. Я спросил: "На
что?" А он нагнул к уху и без голосу шепнул:
"Ступайте!"
С этим я ушел.
- Куда же?
- В Женевку.
- Там были рады вам?
- Ругать стали. Говорят: "У англичанки, верно, деньги были, - а вы -
этого не умели? Дурак вы".
- Неужто даже не приютили?
- Ничего не приючали: я им не годился, - говорят: "вы очень форменный,
- нам надо потаенные".
- Тогда вы сюда?
- Да: здесь вежливо.
Он сказал это с таким облегченным сердцем, что даже мне легко стало. Я
чувствовал, что здесь - _период_; что здесь замысловатая история Шерамура
распадается, и можно отдохнуть.
Я его спросил только: уверен ли он, что ему в России угрожала
какая-нибудь опасность? Но он пожал плечами, потянул носом, вздохнул и
коротко отвечал:
- Все же уйти - безопаснее.
Мы встали с края оврага, в котором Шерамур начал волчьим вытьем, а
кончил божеством. Пора было вернуться в Париж - дать Шерамуру жрать.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Если бы я не имел перед собой примера "старца Погодина", как он скорбел
и плакал о некоем блуждавшем на чужбине соотчиче, то я едва ли бы решился
со |