я,
рассмотрев их, видел, что весь спинкой календарь до того расписан, что
открытку поднять невозможно. Я оттого и хочу их сразу от всего страданья
избавить.
- Ну, если ты такой добрый и надеешься их без битья исправить, так
говори, в чём твой секрет?
- В рассуждении здравого рассудка.
- Может быть, голодом их морить хочешь?
Опять отрицается.
- Боже, - говорит, - сохрани! пускай себе что хотят едят: хоть свой
рыбный суп, хоть даже говяжий мыштекс, - что им угодно.
- Так мне, - говорю, - любопытно: чем же ты их хочешь донять?
Просит этого не понуждать его открывать, потому что так уже он поладил
сделать всё дело в секрете. И клянётся, и божится, что никакого обмана нет и
ошибки быть не может, что средство его верное и безопасное. А чтобы я не
беспокоился, то он кладёт такой зарок, что если он нашу жидовскую
кувыркаллегию уничтожит, то ему за это ничего, окромя трех гривенников на
выкуп благословенных сапогов не нужно, "а если повторится опять тот самый
многократ, что они упадут", то тогда ему, господину Мамашкину, занести в
спинной календарь двести палок.
Пари, как видите, для меня было совсем беспроигрышное, а он кое-чем
рисковал.
Я задумался и, как русский человек, заподозрил, что землячок какою ни
на есть хитростью хочет с меня что-то сорвать.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Посмотрел я на Мамашкина в упор и спрашиваю:
- Что же тебе, может быть, расход какой-нибудь нужен?
- Точно так, - говорит, - расход надо беспременно.
- И большой?
- Очень, ваше благородие, значительный.
Ну, лукавь, думаю, лукавь, - откройся скорее, - на сколько ты
замахнулся отца-командира объегорить.
- Хорошо, - говорю, - я тебе дам сколько надо, - и для вящего ему
соблазна руку к кошельку протягиваю, но он заметил мое движение и
перебивает:
- Не извольте, ваш |