курил в это время, как всегда, усиленно затягиваясь. Так с папиросой в руке и
вышел. Уж
ему из-за кулис кричат: "Спрячьте папиросу-то, спрячьте!" Он спрятал ее в кулак.
По
обыкновению, он был в черной косоворотке, с ремешком кавказского пояса, в
высоких
сапогах.
В третьем акте ему понравилось, как я играла. Пришел весь в слезах, жал
руки,
благодарил. В первый раз тогда я крепко обняла и поцеловала его, тут же на
сцене, при
всех.
После спектакля Горький пригласил массу народа в "Эрмитаж" ужинать. Было
шумно,
говорили речи, поздравляли, все были возбуждены и взволнованы.
Еще во время спектакля, после взрыва аплодисментов, когда кончился первый
акт и
опустили занавес, Станиславский, потирая руки, прыгал по нарам и радостно
говорил:
- Хлебом запахло!"
Запахло-то оно запахло, да вот вопрос - чем?.. Революцией, увы. Так что
глагол
"завоняло" (пардонте, конечно, за вынужденную лингвистическую инвективу!) здесь
более уместен.
Впрочем, Марии Федоровне в данной ситуации было - чем хуже, тем лучше. Она
уже
не могла остановиться на пути своего нового увлечения. И даже то, что у Горького
были
слабые, больные легкие, послужило в его пользу: это Марии Федоровне напоминало
Митю...
Они моментально оказались в постели, однако первое время скрывали свою
связь:
отнюдь не из-за жены Алексея Максимовича, Екатерины Павловны Пешковой, а прежде
всего из-за Морозова, который был с Горьким знаком - они встречались еще в 1896
году, в
Нижнем, на заседании одной из секций Всероссийского торгово-промышленного
съезда.
Позднее Горький напишет о нем: "Дважды мелькнув предо мною, татарское лицо
Морозова вызвало у меня противоречивое впечатление: черты лица казались мягкими,
намекали на добродушие, но в звонком голосе и остром взгляде проницательных глаз
чувствовалось пренебрежение к людям и привычка властно командовать ими. Не
преувеличивая, можно сказать, что он почти ненавидел людей своего сословия,
вообще
говорил |