На улицах царила молчаливая ночь. Изредка внизу, на набережной реки Пряжки,
слышались одинокие шаги прохожего. Угли догорали. А Елизавета все пыталась
ронять:
- Кто вы, Александр Александрович? Если вы позовете, за вами пойдут многие.
Но
было бы страшной ошибкой думать, что вы вождь. Ничего, ничего у вас нет такого,
что
бывает у вождя. Почему же пойдут? Вот и я пойду куда угодно, до самого конца.
Потому
что сейчас в вас будто мы все, и вы символ всей нашей жизни. Даже всей России
символ.
Перед гибелью, перед смертью Россия сосредоточила на вас все свои самые страшные
лучи. И вы за нее, во имя ее, как бы образом ее сгораете. Что мы можем? Что могу
я, любя
вас? Потушить - не можем, а если и могли бы, права не имеем. Таково ваше высокое
избрание - гореть! Ничем, ничем помочь вам нельзя.
Он слушал молча. Вдруг положил Елизавете руки на плечи, посмотрел в глаза.
Почему-то она смутилась и поспешила уйти, а потом всю жизнь проклинала себя
за
это.
На следующий день ее задержали дома, так что пришла она позднее
обыкновенного.
Александр Александрович, оказывается, ушел. Вернется поздно. Ей оставил
письмо:
"Простите меня. Мне сейчас весело и туманно. Ушел бродить. На время надо
ВСЕ
кончить. А. Б.".
Она не ушла. Она его дождалась, но разговора не получилось. Оба понимали,
что для
них следующий шаг может быть только один: в страсть. И оба (то есть ей хотелось
так
думать, что оба!) оказались к этому не готовы. На самом деле не готов был только
он:
- Да, да, у меня просто никакого ответа нет сейчас. На душе пусто, туманно
и весело,
очень весело. Не знаю, может быть, оно и ненадолго. Но сейчас меня уносит
куда-то. Я ни
в чем не волен.
Елизавета поняла: пора уходить. Блок неожиданно и застенчиво взял ее за
руку:
- Знаете, у меня к вам есть просьба. Я хотел бы знать, что вы часто-часто,
почти
каждый день проходите внизу под моими окнами. Только знать, что кто-то меня
караулит, ограждает. Как п |