ткое от множества драгоценностей ожерелье, не чувствуя, как камни
царапают лицо. Дала волю слезам, которые копились все эти четырнадцать
мучительных
лет.
Вдыхала незнакомый запах, казавшийся ей родным...
- Она его признала! Мать признала сына! Он, это истинно он! Будь здрав,
богом
хранимый государь! - неслись со всех сторон умиленные крики.
Марфа кое-как разлепила склеенные слезами ресницы, разомкнула стиснутые
рыданием губы:
- Митенька, ох, душа моя, радость... Ты, это ты, дитя ненаглядное! О
господи!..
И снова припала к его груди.
***
Конечно, по стране продолжали ходить слухи, что Дмитрий - вовсе не царевич
законный, а монах-расстрига Гришка Отрепьев. Но народ, обрадованный освобождению
от тихого удушья, которым давил страну Годунов, жаждал услышать подтверждение:
это
истинный, богом данный царь! И услышать это люди хотели не от Богдана Вельского,
не
от лживого Шуйского, который с равным пылом то клялся, что на троне сын
Грозного, то
уверял, что он самозванец. Уверить народ в истинности Дмитрия должна была его
мать,
инокиня Марфа, звавшаяся некогда царицей Марьей Федоровной Нагой.
А она не могла... Не могла сделать это, положа руку на сердце! Разве
отыщешь в чертах
двадцатичетырехлетнего мужчины черты двухлетнего ребенка, которого когда-то
отняли у
нее?
Однако... теперь она была окружена почетом, какой прежде и не снился - ни в
Угличе,
ни даже при дворе Грозного, супруга ее, ни, само собой, в выксунской дремучей
глуши.
Царь советовался с ней по всякому поводу, даже и по государственным делам, он
привез
ей на поклон свою невесту, Марину Мнишек, - правда, полячку, выбранную помимо
материнской воли, но что поделать?..
***
Невеста прибыла с великой пышностью. Монахини, коим велено было стать двумя
рядами вдоль ведущей к крыльцу дороги, глядели сурово, ибо ничего подобного в
жизни
не видели: ни благочестивая Ирина Федоровна, жена царя Федора Ивановича, ни
звероватая Марья Г |