графии пана Кшиштофа Огинского как-то бледнели.
"Что ж, - с кривой ухмылкой подумал пан Кшиштоф, - тем хуже для кузена
Вацлава.
Пускай дорога в рай для меня закрыта; тем больше у меня причин любой ценой
добиться
благоденствия в этой жизни, не надеясь на жизнь загробную. И я его добьюсь! Я
верну себе все,
что отнял у меня этот мальчишка, и еще многое сверх того. А хорошее все-таки
дело - война!
В каждой войне погибают тысячи и тысячи дураков. Одним больше, одним меньше -
что от
этого изменится, кто это заметит? И пускай идиоты твердят, что Вацлав погиб
геройской
смертью. Я-то знаю, что его просто пришибли, как дворник пришибает лопатой
загнанную в
угол крысу. В его смерти не было ни красоты, ни геройства, все произошло именно
так, как мне
того хотелось..."
Он знал, что ничего не увидит позади себя, но все-таки обернулся и
посмотрел в ту
сторону, куда ушел отряд пехотинцев, возглавляемый угрюмым французским
лейтенантом. Это
произошло около получаса назад. Пан Кшиштоф имел с лейтенантом краткую беседу.
Докладывая одетому в штатское платье поляку об успешном завершении операции,
офицер был
с ним холоден, почти груб: ему, очевидно, казалось, что подобное хладнокровное
избиение
приличествует более шайке разбойников, чем пехотинцам Его Императорского
Величества
Наполеона Бонапарта. Слушая его, Огинский едва поборол неудержимо рвущийся
наружу
хохот: дело было сделано. И до чего удачно все сложилось! Счастливый случай
снова свел
вместе кузенов, расставшихся, казалось, навсегда, и пану Кшиштофу чертовски
повезло
заметить Вацлава первым. Остальное было делом техники - той самой техники, в
которой пан
Кшиштоф не без причин считал себя большим мастером. Правда, сговорчивость
Мюрата,
который без возражений выделил в распоряжение пана Кшиштофа сотню стрелков,
показалась
поляку подозрительной. В украшенной черными локонами голове маршала, похоже,
созрел
очередной безумный план, имевший мал |