но отсталым. - Изучаем тактику ОМОНа.
- Для грядущих боев, надо полагать? - не удержался Виктор.
Брат не удостоил его ответом, демонстративно уставившись в экран и поигрывая
пультом дистанционного управления.
- А отец где? - спросил Виктор, умело скрывая облегчение оттого, что отца не
было дома.
- Сегодня среда, - напомнил брат, продолжая смотреть на экран.
- Ну и что?
- По средам он ходит в клуб ветеранов партии.
- Ах да! Я совсем забыл про эту че... забыл, в общем.
Брат смерил его взглядом и снова повернулся к экрану.
- Неудивительно, - сказал он.
Виктор промолчал. Нападать ему не хотелось, а в оборонительной позиции было
что-то унизительное до непристойности: тот, кто оправдывается, фактически
признает
за собой вину. Виктор считал, что никакой вины за ним нет... вот только считать
и
чувствовать - разные вещи. Здесь, в этой похожей на берлогу квартире, чувство
вины
висело в воздухе, неделями дожидаясь его, Виктора Шараева, персонально, чтобы
наброситься и начать остервенело драть в клочья.
Он порылся в карманах, вспомнил, что сигареты остались в куртке, и махнул
рукой: все равно курить здесь разрешалось только в туалете да изредка на кухне.
Мать принесла чай в щербатых фарфоровых чашках и тарелочку окаменелостей,
бывших когда-то ванильными сухарями.
- Расскажи, как ты живешь, - попросила она, осторожно присаживаясь на
краешек колченогого кресла.
Виктор отвел глаза.
- Хорошо, - сказал он. - Как всегда, лучше всех.
- Вика о тебе расспрашивала.
- Гм, - отозвался он, поспешно поднося к губам чашку со слишком жидким
чаем.
Девице, о которой говорила мать, было двадцать два года, у нее был огромный
зоб,
плоскостопие и сильная близорукость. Недостаток чувственных удовольствий это
несчастное создание компенсировало бешеной общественной активностью. Матери
Вика нравилась, и она почему-то вбила себе в голову, что было бы неплохо
познакомить с ней старшего сына - для начала. |