мом краешке, а то и вовсе ни
на чем не сидя, Кристоф блаженствовал - и все время он болтал без умолку,
не заботясь о том, слушают его или нет. Он смотрел, как шевелятся уши у
лошади. До чего же странные зверюшки эти уши! Они поворачивались во все
стороны, направо, налево, наставлялись вперед, свисали набок,
закладывались назад - такие смешные, что Кристоф хохотал во все горло! Он
теребил дедушку, чтобы тот тоже смотрел. Но дедушку уши не интересовали.
Он отстранял Кристофа: не приставай с глупостями! Кристоф погружался в
раздумье: вот, значит, что это такое - быть взрослым; взрослые - сильные,
они все знают и уже ничему не удивляются. И Кристоф старался тоже быть как
взрослые: скрывать свое любопытство и казаться ко всему равнодушным.
Он умолкал. Тарахтенье тележки убаюкивало его. Прыгали и звенели
бубенчики на сбруе у лошади. Динь-дон, динь-дон. В воздухе рождались
мелодии. Они вились вокруг серебряных колокольцев, словно пчелиный рой;
они взлетали и падали в такт постукиванию колес. Это был неисчерпаемый
источник песен; одна сменялась другой. Все они казались Кристофу очень
красивыми, а одна была прямо чудесная. Кристофу захотелось, чтобы и
дедушка тоже послушал. Он пропел ее. Никто даже и не заметил. Он пропел
опять - громче, потом еще раз - уже во весь голос. И дедушка сердито
прикрикнул на него:
- Да замолчишь ли ты наконец! Вот надоел, трубит, как труба!
От обиды у Кристофа перехватило дыханье; он покраснел до ушей и смолк,
уязвленный. В глубине души он презирал обоих стариков: вот дураки, не
понимают, какая это чудесная песня. Небо раскрывается, когда ее слышишь, а
им все равно. И какие противные: на щеках седая щетина, - видно, неделю не
брились, - и как от них дурно пахнет!
Но вскоре он утешился, глядя на тень от лошади. Вот тоже удивительное
зрелище! Как будто рядом с дорогой, лежа на боку, бежит какое-то черное
животное. Вечером, когда о |