покоитесь?
-- Нет... Я так ... Ничего... К слову пришлось.
Он поворачивает обратно к Москве. На полдороге опять окликает меня:
-- Жорж.
--Ну?
-- А скоро?
-- Думаю, скоро.
-- Как скоро?
-- Недели две-три еще.
-- А выписать вместо Эрны нельзя никого?
-- Нет.
Он ежится в своем синем халате, но молчит.
-- Прощайте, Генрих. Бодритесь.
-- Бодрюсь.
-- И право, не думайте ни о ком.
Знаю. Не говорите. Прощайте.
Он медленно отъезжает. На этот раз я долго смотрю ему вслед.
16 апреля.
Я спрашиваю себя: неужели я все еще люблю Елену? Или я люблю только
тень, -- мою прежнюю к ней любовь? Может быть, Ваня прав и я не люблю
никого, не могу и не умею любить. Может быть, и не стоит любить?
Генрих любит Эрну и будет любить только ее, и всю жизнь. Но любовь для
него источник не радости, а муки. А моя любовь, -- радость?
Я опять в своей комнате, в скучном номере скучной гостиницы. Сотни
людей живут под одной крышей со мною. Я им чужой. Я чужой в этом каменном
городе, может быть, в целом мире. Эрна отдает мне себя, всю себя, без
оглядки. А я не хочу ее и отвечаю, -- чем? Дружбой? Не ложью ли? Глупо
думать об Елене. Глупо целовать Эрну. Но я думаю о первой и целую вторую. Да
и не все ли равно?
18 апреля.
Генерал-губернатор переехал из Нескучного в Кремлевский дворец. Наши
планы опять разбиты. Нужно начать наблюдение сначала. Это труднее в Кремле.
Кругом дворца бессменная цепь часовых. На площади и в воротах шпионы. Каждый
прохожий у них на примете. Каждый извозчик на подозрении.
Полиция, конечно, не знает, где мы и кто мы. Но по Москве уже ходит
молва. Повесят нас, за нами придут другие. Генерал-губернатор во всяком
случае будет убит.
Вчера в трактире я услышал такой разговор. Разговаривали двое: один, по
виду, приказчик, другой, должно быть, его подручный, мальчишка, лет
во |