а мне. Эта комната вовсе не
для меня; здесь такие простенькие зеленые занавески на окнах, а в стены
вбито так мало гвоздей и некуда вешать одежду. Качалка в углу, по сути
дела, лишь пародия, жалкое подобие качалки, смех, да и только. Кроме того,
она слишком низка для взрослого и до такой степени узка, что из нее
приходится самого себя вытаскивать, словно ногу из тесного сапога. Одним
словом, эта комната не для умственной работы, и я не хотел здесь
оставаться. Ни в коем случае не хотел! Слишком долго я молчал, терпел и
томился в этой каморке.
Окрыленный надеждой и радостью, все еще полный мыслей о замечательном
сочинении, которое я то и дело вытаскивал из кармана и перечитывал, я
решил, не теряя времени, собирать вещи. Я достал узелок - пару чистых
воротничков, завернутых в красный носовой платок, и скомканную газетную
бумагу, в которой я приносил домой хлеб, скатал свое одеяло, прихватил
весь свой запас писчей бумаги. Потом я предусмотрительно обшарил все углы,
чтобы убедиться, не забыл ли я чего-нибудь, и, не найдя ничего, выглянул в
окно. Утро выдалось пасмурное и сырое; у сгоревшей кузницы не было ни
души, а отсыревшая веревка на дворе туго натянулась от стены к стене. Все
это я видел и раньше, поэтому я отошел от окна, взял одеяло под мышку,
поклонился объявлению смотрителя маяка, а также савану йомфру Андерсен и
отворил дверь.
Тут я вспомнил про хозяйку; ведь нужно было уведомить ее об отъезде,
пусть знает, что имела дело с порядочным человеком. Кроме того, мне
хотелось поблагодарить ее в записке за те несколько дней, что я
пользовался комнатой сверх срока. Сознание, что теперь я на некоторое
время обеспечен, было так сильно, что я даже пообещал хозяйке в ближайшие
дни занести пять крон; мне хотелось подчеркнуть, какой благородный человек
жил под ее кровом.
Записку я оставил на столе.
У двери я снова остановился и обернулся наза |