и борец, и боярышник, я так люблю его мелкий  цвет.
Слава тебе, господи, за  каждый  кусточек  вереска,  который  ты  дал  мне
увидеть; они словно крошечные розы на обочине, и я плачу от любви  к  ним.
Где-то близко лесная гвоздика, я не вижу ее, я узнаю ее по запаху.
   А ночью вдруг распускаются большие белые цветы, венчики их открыты, они
дышат. И мохнатые сумеречницы садятся на них, и  они  дрожат.  Я  хожу  от
цветка к цветку, они словно пьяные, цветы пьяны любовью, и я вижу, как они
хмелеют.
   Легкий шаг, человечье дыханье, веселое "здравствуй".
   Я отвечаю,  и  бросаюсь  в  дорожную  пыль,  и  обнимаю  эти  колени  и
простенькую юбку.
   - Здравствуй, Эдварда! - говорю я снова, изнемогая от счастья.
   - Как ты меня любишь! - шепчет она.
   - Не знаю, как и благодарить тебя! - отвечаю я. - Ты моя, и я весь день
не нарадуюсь, и сердце мое не натешится, я все  думаю  о  тебе.  Ты  самая
прекрасная девушка на этой земле, и я  тебя  целовал.  Я,  бывает,  только
подумаю, что я тебя целовал, и даже краснею от радости.
   - Но почему ты сегодня так особенно любишь меня? - спрашивает она.
   По тысяче, по тысяче причин, и мне достаточно одной только мысли о ней,
одной только мысли.  Этот  ее  взгляд  из-под  бровей,  выгнутых  высокими
дугами, и эта темная, милая кожа!
   - Как же мне не любить  тебя!  -  говорю  я.  -  Да  я  каждое  деревце
благодарю за то, что ты бодра и здорова. Знаешь, как-то раз на  бале  одна
юная дама все сидела и не танцевала, и никто ее не приглашал. Я был с  ней
незнаком, но мне понравилось ее лицо, и я пригласил ее на танец. И что же?
Она покачала головой. "Фрекен не танцует?" - спросил  я.  "Представьте,  -
ответила она, - мой отец был так хорош  собой  и  мать  моя  была  писаная
красавица, и отец любил ее без памяти. А я родилась хромая".
   Эдварда посмотрела на меня.
   - Сядем, - сказала она.
   Мы сели посреди вереска.
   - Знаешь, что про тебя говорит одна моя подруга? - начала  она.  -  Она
гово  |