и борец, и боярышник, я так люблю его мелкий цвет.
Слава тебе, господи, за каждый кусточек вереска, который ты дал мне
увидеть; они словно крошечные розы на обочине, и я плачу от любви к ним.
Где-то близко лесная гвоздика, я не вижу ее, я узнаю ее по запаху.
А ночью вдруг распускаются большие белые цветы, венчики их открыты, они
дышат. И мохнатые сумеречницы садятся на них, и они дрожат. Я хожу от
цветка к цветку, они словно пьяные, цветы пьяны любовью, и я вижу, как они
хмелеют.
Легкий шаг, человечье дыханье, веселое "здравствуй".
Я отвечаю, и бросаюсь в дорожную пыль, и обнимаю эти колени и
простенькую юбку.
- Здравствуй, Эдварда! - говорю я снова, изнемогая от счастья.
- Как ты меня любишь! - шепчет она.
- Не знаю, как и благодарить тебя! - отвечаю я. - Ты моя, и я весь день
не нарадуюсь, и сердце мое не натешится, я все думаю о тебе. Ты самая
прекрасная девушка на этой земле, и я тебя целовал. Я, бывает, только
подумаю, что я тебя целовал, и даже краснею от радости.
- Но почему ты сегодня так особенно любишь меня? - спрашивает она.
По тысяче, по тысяче причин, и мне достаточно одной только мысли о ней,
одной только мысли. Этот ее взгляд из-под бровей, выгнутых высокими
дугами, и эта темная, милая кожа!
- Как же мне не любить тебя! - говорю я. - Да я каждое деревце
благодарю за то, что ты бодра и здорова. Знаешь, как-то раз на бале одна
юная дама все сидела и не танцевала, и никто ее не приглашал. Я был с ней
незнаком, но мне понравилось ее лицо, и я пригласил ее на танец. И что же?
Она покачала головой. "Фрекен не танцует?" - спросил я. "Представьте, -
ответила она, - мой отец был так хорош собой и мать моя была писаная
красавица, и отец любил ее без памяти. А я родилась хромая".
Эдварда посмотрела на меня.
- Сядем, - сказала она.
Мы сели посреди вереска.
- Знаешь, что про тебя говорит одна моя подруга? - начала она. - Она
гово |