ия, мне необыкновенно трудно
установить теперь его точную последовательность. Отдавшись течению рассказа,
я сначала изложил мысли Гертруды, затем наши беседы, уже сравнительно
недавние, и всякий, кто случайно прочтет эти страницы, будет несомненно
поражен, узнав, как скоро она научилась правильно выражаться и мыслить
вполне основательно. Дело в том, что развитие ее отличалось поразительной
быстротой: я часто изумлялся, с какой стремительностью ловит она ту
интеллектуальную пищу, которую я ей подносил, и все то, чем она могла
овладеть, усваивая ее себе в результате неослабной работы сравнения и
внутреннего созревания. Она вызывала мое удивление тем, что постоянно
угадывала или опережала мою мысль, и часто за период от одного разговора к
другому я почти не узнавал своей ученицы.
По истечении нескольких месяцев никак нельзя было бы предположить, что
мысль ее столь долгое время пребывала в дремоте. Она выказывала даже
большую зрелость суждения, чем это свойственно большинству молодых
девушек, отвлекаемых соблазнами внешнего мира и рассеивающих лучшую часть
своего внимания на бесчисленные вздорные занятия. А кроме того она,
по-видимому, была много старше, чем нам сначала показалось. Можно было
подумать, что она старалась обратить себе на пользу свою слепоту, а я готов
был признать, что во многих отношениях это увечье сообщало ей известные
преимущества. Я невольно сравнивал ее с Шарлоттой, и, когда мне случалось
иногда повторять с моей дочерью уроки и наблюдать, как ум ее отвлекается при
виде первой же пролетевшей по комнате мушки, я думал: "Странно, она
несомненно лучше слушала бы меня, если бы была лишена зрения".
Само собою разумеется, Гертруда питала большое пристрастие к чтению: я
же, верный своей заботе возможно чаще сопровождать работу ее мысли, не
желал, чтобы она много читала, или, вернее, чтобы она много читала без меня |