ия, мне необыкновенно  трудно
установить теперь его точную последовательность. Отдавшись течению рассказа,
я  сначала  изложил мысли  Гертруды,  затем наши  беседы,  уже  сравнительно
недавние, и  всякий,  кто  случайно прочтет эти страницы,  будет  несомненно
поражен,  узнав,  как  скоро  она научилась  правильно  выражаться и мыслить
вполне основательно. Дело в  том, что развитие  ее  отличалось поразительной
быстротой:  я  часто  изумлялся,  с  какой  стремительностью  ловит  она  ту
интеллектуальную  пищу,  которую я ей  подносил,  и все  то, чем  она  могла
овладеть,  усваивая  ее себе в  результате  неослабной  работы  сравнения  и
внутреннего  созревания.  Она вызывала  мое  удивление  тем,  что  постоянно
угадывала или  опережала мою мысль, и часто за период от одного разговора  к
другому я почти не узнавал своей ученицы.
   По истечении нескольких месяцев никак  нельзя было бы предположить, что
мысль  ее столь  долгое  время  пребывала  в  дремоте.  Она  выказывала даже
большую  зрелость  суждения,  чем  это  свойственно  большинству  молодых
девушек,  отвлекаемых соблазнами  внешнего мира и  рассеивающих лучшую часть
своего  внимания  на  бесчисленные  вздорные  занятия.  А  кроме  того  она,
по-видимому, была  много  старше,  чем нам сначала  показалось.  Можно  было
подумать, что она старалась обратить себе на пользу свою  слепоту, а я готов
был  признать,  что  во  многих отношениях это увечье сообщало  ей известные
преимущества.  Я невольно сравнивал  ее с Шарлоттой, и,  когда мне случалось
иногда повторять с моей дочерью уроки и наблюдать, как ум ее отвлекается при
виде  первой же  пролетевшей  по  комнате  мушки,  я  думал:  "Странно,  она
несомненно лучше слушала бы меня, если бы была лишена зрения".
   Само собою  разумеется, Гертруда питала большое пристрастие к чтению: я
же, верный  своей заботе  возможно  чаще  сопровождать  работу ее  мысли, не
желал, чтобы она много читала, или, вернее, чтобы она много читала без меня  |