ления началась эта потеря интереса к происходящему,
которая со стороны должна бы казаться по меньшей мере преждевременной. То,
что нас интересовало раньше и что должно было, казалось, сохранить свое
значение при всех обстоятельствах, медленно уходило от нас, бледнея и
удаляясь. Может быть, это следовало объяснить усталостью, которая незаметно
все эти годы проникала в нас, заставляя нас вести какое-то отраженное
существование, нечто похожее на механическую последовательность поступков,
слов и суждений, которые заменили настоящую жизнь, ту, какую мы должны были
бы вести, если бы все было нормально. Я с удивлением вспоминал, как еще не
так давно я ночами сидел за книгами, в которых обсуждались те самые
проблемы, которые теперь оставляли меня совершенно равнодушным. Но все-таки
время от времени я возвращался к вопросу о том, что произошло в Периге. Я
был твердо убежден, что результат судебного процесса не даст ответа на этот
вопрос, независимо от того, каким будет решение присяжных.
Суждение Андрея о Клемане казалось мне все-таки слишком жестоким, хотя
факты его в общем подтверждали: этот человек действительно был злобным
пьяницей, действительно избивал жену и детей и, в сущности, теперь
расплачивался именно за это, потому что если бы он был другим, подозрение в
убийстве могло бы его не коснуться. Я понимал, как мне казалось, что соблазн
подобного обвинения был слишком очевиден для того, чтобы люди, ведущие
следствие, не поддались ему, может быть, искренно полагая, что они правы.
Я думал об этом, однако, не потому, что стремился во что бы то ни стало
найти ответ на вопрос о том, что произошло в Периге, а заставлял себя
возвращаться к этим размышлениям потому, что они каким-то образом связывали
меня с действительностью, которая все время от меня ускользала. В этом
искусственном уединении, в моей квартире, где не было никого, кроме меня,
где всегда стоял |