неизлечимой болезни. Но я
не  мог  примириться  до  конца  с  сознанием  того,  что  мое  дикарское  и
чувственное восприятие мира лишило меня очень многих душевных возможностей и
что есть вещи, которые я теоретически понимаю, но которые навсегда останутся
для меня недоступны, как  мне  будет  недоступен  мир  особенно  возвышенных
чувств, которые, однако,  я  знал  и  любил  всю  мою  жизнь.  Это  сознание
отражалось на всем, что я делал и предпринимал; я всякий раз  знал,  что  то
душевное усилие, на которое я,  в  принципе,  должен  был  быть  способен  и
которого другие были вправе от меня ждать, мне  окажется  непосильным,  -  и
поэтому я не придавал значения многим  практическим  вещам,  и  поэтому  моя
жизнь носила в общем  такой  случайный  и  беспорядочный  характер.  Это  же
предопределило и мой выбор профессии; и вместо того,  чтобы  посвятить  свое
время литературному труду, к которому я чувствовал  склонность,  но  который
требовал значительной затраты времени и бескорыстного  усилия,  я  занимался
журнальной  работой,  очень   нерегулярной   и   отличавшейся   утомительным
разнообразием. В зависимости от необходимости мне приходилось писать  о  чем
угодно, начиная от  политических  статей  и  кончая  отзывами  о  фильмах  и
отчетами о спортивных состязаниях. Это не требовало ни особенного труда,  ни
специальных  знаний;  кроме  того,  я  пользовался  либо  псевдонимом,  либо
инициалами и уклонялся таким образом от ответственности за  то,  что  писал.
Этому, впрочем, научил меня опыт: почти никто и никогда из тех,  о  ком  мне
приходилось высказывать не совсем положительное суждение, не мог  огласиться
с моим  отзывом,  и  каждый  чувствовал  настоятельную  необходимость  лично
объяснить мне мое заблуждение. Изредка я должен был писать  о  том,  что  не
входило в круг моей компетенции даже самым отдаленным образом, это случалось
тогда, когда я заменял заболевшего или уехавшего  специалиста.  Одно  время,
например, мне все попад  |