неизлечимой болезни. Но я
не мог примириться до конца с сознанием того, что мое дикарское и
чувственное восприятие мира лишило меня очень многих душевных возможностей и
что есть вещи, которые я теоретически понимаю, но которые навсегда останутся
для меня недоступны, как мне будет недоступен мир особенно возвышенных
чувств, которые, однако, я знал и любил всю мою жизнь. Это сознание
отражалось на всем, что я делал и предпринимал; я всякий раз знал, что то
душевное усилие, на которое я, в принципе, должен был быть способен и
которого другие были вправе от меня ждать, мне окажется непосильным, - и
поэтому я не придавал значения многим практическим вещам, и поэтому моя
жизнь носила в общем такой случайный и беспорядочный характер. Это же
предопределило и мой выбор профессии; и вместо того, чтобы посвятить свое
время литературному труду, к которому я чувствовал склонность, но который
требовал значительной затраты времени и бескорыстного усилия, я занимался
журнальной работой, очень нерегулярной и отличавшейся утомительным
разнообразием. В зависимости от необходимости мне приходилось писать о чем
угодно, начиная от политических статей и кончая отзывами о фильмах и
отчетами о спортивных состязаниях. Это не требовало ни особенного труда, ни
специальных знаний; кроме того, я пользовался либо псевдонимом, либо
инициалами и уклонялся таким образом от ответственности за то, что писал.
Этому, впрочем, научил меня опыт: почти никто и никогда из тех, о ком мне
приходилось высказывать не совсем положительное суждение, не мог огласиться
с моим отзывом, и каждый чувствовал настоятельную необходимость лично
объяснить мне мое заблуждение. Изредка я должен был писать о том, что не
входило в круг моей компетенции даже самым отдаленным образом, это случалось
тогда, когда я заменял заболевшего или уехавшего специалиста. Одно время,
например, мне все попад |