бельевую корзинку, в которой спал ребенок. Маша стонала, хватаясь за горло.
-- Проснись, Машенька, проснись, Катю разбудишь.
Маша проснулась и лежала испуганная, широко раскрыв глаза.
-- Опять катакомбы?..-- сказал Сергей. Наконец Маша проснулась
окончательно.
-- Просто удивительно, -- сказала она, -- сколько всего было с тех пор,
а снится все то же. Опять душат нас газами...
-- Все потому, что ты думаешь об Аджимушкае... Забыть, забыть надо...
-- Есть хочешь?-- спросила Маша.
-- Нет.
-- Неправда. Буханку оставь, а там хлеба кусочек в газете. И повидло.
-- Только с тобой вместе.
-- Ну, давай. И поправь шинель -- ребенок простудится.
Сергей подтянул сползающую шинель, которой была укрыта девочка в
корзине, и взял с подоконника кусочек хлеба, завернутый в газетную бумагу.
Стакан с остатками повидла пришлось отдирать ножом -- он примерз к ледяной
корке, покрывшей оконное стекло.
Вся комната была полна книг -- они лежали не только на полочке, но и на
столе, на подоконнике, на полу: учебники, учебники, ее и его учебники.
-- Ой, Сережа, ты сел на Абрикосова!
Сергей, смеясь, вытащил из-под себя учебник.
-- Пойдешь в консультацию, Сережа, не забудь бутылочки вымыть кипятком.
Они ели хлеб, смотрели друг на друга и по временам беспричинно
улыбались.
Ребенок зашевелился, и Маша, сунув ноги в кирзовые сапоги и закутавшись
в платок, подошла к корзинке. Нет, все спокойно. Катя спала, посапывая и
шевеля губами.
-- Что ей снится? -- сказал Сергей. -- Может быть, мы с тобой?
-- Скорей всего какие-нибудь туманности...
В тот трудный, чудовищно трудный послевоенный сорок шестой, голодный
карточный год, в холодную, бесснежную зиму на рынке все же была и картошка,
и молоко, и сало в две пальца толщиной -- все было, но где взять бешеные
деньги? Картошка -- сто рублей кило. К маслу и вовсе не подступишься.
Шум ры |