год; холодные, пропахшие хлоркой казармы, в которые их,
местечковых Ициков и Зеликов, Хаимов и Довидов,- молодых литовских евреев,
согнали и наспех обучили военному делу и бросили прямо в пекло - под Орел.
Может, ему снится Нинка или, как ее прозвали полковые остряки,
Нинка-осетринка. Ицхак до сих пор никак не может взять в толк, чем Натан
приворожил русскую красавицу. Он говорил на языке возлюбленной так, что все
помирали со смеху.
В праздничные дни Нинка прибегала к проходной, приносила ему, ненасытному,
пирожки с капустой и невесть где добытую осетрину. Когда дивизия
отправлялась на фронт, она подарила ему, своему суженому, шелковый кисет с
вышитыми вензелями "Н. З." и надписью "Милому Николаю".
Никто на фронте не получал столько писем, сколько счастливчик Николай-Натан
Гутионтов. На каждом конверте было крупно и размашисто выведено "Н. З.", а
на каждом листочке рисуночек - голова рыбы, конечно же, осетра.
Пусть Натан спит, пусть сладко посапывает и хотя бы на полчаса забудет о
своей деревяшке.
- Милости прошу в мой кабинет,- сказал Шаркинас,- пропуская вперед Ицхака и
Эстер.
Сбитые с толку Малкины протиснулись в дверь.
- Садитесь,- предложил заведующий,- небось притомились.
- Немножко,- ответил Ицхак, сел и устремил взгляд на стену.
На стене красовался большой, обрамленный массивной дубовой рамой портрет
Сталина в парадном мундире, со всеми регалиями, пестревшими на груди, как
грибы-мухоморы. Вождь был застеклен; стекло сверкало чистотой, и Ицхак не
мог отделаться от ощущения, что все перед ним плавает, как в аквариуме,- и
мухоморы-ордена, и усы, и погоны генералиссимуса.
- Раньше там висел Рамбам,- сказал Ицхак и тут же замолк.
- Кто, кто? - вежливо переспросил Шаркинас, и Малкин впервые почувствовал в
его голосе нотку неприязни.
- Рамбам,- повторил Ицхак.- Наш великий рабби.
- Чем же он был так велик? - осведомился заведующий.
- В двух словах не расскажешь,- благоразумно уклонился от прямого ответа
Малкин.
- У каждого в жизни с |