уже много лет жил отдельно от жены. Через год или
два после свадьбы он уехал за границу, обосновался во Флоренции, где
открыл антикварную лавку. Кажется, дело не было особенно прибыльным. Без
приданого жены, ее имений, оба они сникли бы, и он, и его магазин. Поэтому
после войны надо было возвращаться на родину. И о диво! В Варшаве он
оказался одним из самых выдающихся представителей своей профессии.
Эмигранты из России привезли с собой горы мебели, картин, ковров, серебра,
фарфора. Среди этого множества вещей что-то вдруг поражало князя. Он
вникал, оценивал, вывозил. И тут только впервые близко столкнулся с
польским искусством. Перед отъездом во Флоренцию он мало что о нем знал, а
то, что и знал, позабыл.
Искусство могло быть для него итальянским. Подходила также и часть
Западной Европы. Если же взять славян, то, как он полагал, они бьыи в
состоянии породить лишь народное искусство. Да и существовало ли здесь
когда-нибудь какое-то иное? Ах, еще любительское? Орловский, Михаловский,
ранний Коссак'.
Превосходные вещи. Но творчество как голос природы или бога, кто же это
у нас? Когда он впервые увидел Матейку, подумал, что это проекты костюмов
к массовой сцене. В движении. Теперь он исподволь начал узнавать других
художников, прежде всего старые польские кустарные изделия. Он осмотрелся
и забеспокоился. Торговать, пришел он к мысли, - да, но вывозить-нет.
Впрочем, постепенно он и все начал воспринимать здесь по-иному.
Не сразу, но по мере того, как истощались накопленные им итальянские
духовные запасы, он стал ощущать голод. Разумеется, голод искусства, но
прежде всего голод истории. Он так привык, что там столько знают о каждом
камне. Во Флоренции человек был из истории, словно из деревни, любой
уголок, любую деталь ее мира он понимал, воспринимал, знал. Теперь князь
почувствовал, что перенесся в иную историю. Но отчего она нема? И год за
годом он все яснее постигал, что люди, к которым он приехал, сталкиваясь с
собственным про |