Ты же вообще работаешь как лошадь, - отозвался Северов.
- Да, а сейчас надо прощаться с батальоном: речь возбуждает. А потом
- я сердит. Поедешь ты, и поедет Силаевский.
- Я не поеду.
- Что?
- Не хочется.
- Я приказываю, Северов.
Сморщился.
- Ну, хорошо, ладно.
- Слава богу, хоть ты меня сегодня утешил, Юрий. Не упрямишься. Вот
денек выдался. В городе нашем чорт знает что... А самое главное - я из
округа в штаб фронта заехал. Ну, брат, там теперь большевистское гнез-
довье. Мне Предреввоенсовет этот новый, Теплов, заявляет с первых же
слов: "Ваша армия снимается с особого положения, и к вам назначается
штат комиссаров-большевиков во все высшие единицы, начиная с полка".
Т.-е., он все это сказал дипломатично, но я тоже грамотный...
- Этого, дорогой Алексей Константинович, давно надо было ожидать. Щу-
пальцы тянутся. Что касается меня, то я твердую власть уважаю. Это я
всосал с молоком матери, вернее, от отца - в наследство получил. Мой
отец тридцать лет в Синоде служил, а там было уже настоящее гнездовье,
как ты говоришь, сильной, непоколебимой, деспотической власти. Я это
уважение, впрочем, подновил, модернизировал и оправдал. Я думаю, что са-
мая напряженная свобода дается самым репрессивным правительством. И вот
почему...
Северов прилег на подушку (любил рассуждать лежа), как будто некуда
торопиться, как будто ему вовсе не надо последить за погрузкой. Калабу-
хов с усмешкой смотрели видел почти воочию, как с Северова облезают пол-
номочия, только что полученные, точно совлекаемые невидимыми руками ризы
и пышности.
- И вот почему. Свобода - в борьбе (а не "право борьбой обретешь",
как у вас на мутном партийном лозунге), свобода - в борьбе, в выборе той
жестикуляции, которая борьбой дается. Поэтому я, например, в киселеоб-
разности кропоткинской, малатестовой или толстовской анархии чувствовал
бы себя просто удрученным и задавленным самыми невыполнимыми жела |