со мною,
Но впереди только холод один...
Смейтесь, танцуйте дети мои,
Звезды в ночи вам для света даны!
И тогда Миша не смог сдержать слез - это были светлые, чистые слезы; и
даже эти слезы сродни смеху были...
А потом наступило утро, и он оказался склонившимся над озерной гладью,
над которой еще плыли розовеющие в свете восходящего солнца мягкие сгустки
тумана. Некоторое время он заворожено смотрел на остров, который весь еще
окутан был туманом, и походил на прекрасный, прямо из вод поднимающийся
храм. А потом раздался голос матери, которая спрашивала, что он так долго
задерживается у воды - он вернулся к палатке, возле которой уже потрескивал
костер, готовился завтрак. И вскоре Миша выяснил, что никуда он ночью из
палатки не выходил, но крепко-крепко спал, и даже храпел. Но он-то конечно
знал, что было на самом деле, и надеялся, что следующей ночью повторится
этот танец... Но танец не повторился - был какой-то иной сон. А потом и
вовсе забылся этот островок... На долгие-долгие годы забылся...
* *
*
- Так, значит, это то самое озеро; а вы... вы все, кто танцевали, пели,
сияли там. Вы все замерзли, потемнели, растрескались... А березки...
Он огляделся, и увидел, что и березки, а точнее - потемневшие, скрюченные
обрубки их стволов прорывались из-подо льда вокруг этого места. И сквозь
смерзшуюся кору едва-едва проступали лики прекрасных дев, которые уже не
двигались, но на растрескавшихся щеках которых на века замерзли слезы. И
вновь Михаил вглядывался в это сцепление лиц: узнавал братьев и сестер с
которыми танцевал тогда, которых любил, которые дарили ему чувствие
сладостного полета.
- Ведь это я сделал с вами... Я забыл... Я предал вас! Простите! Простите
предателя!.. Но нет-нет мне прощения! Господи, господи, что же я натворил в
том кошмарном своем существовании! |