ровал в каждой клеточке утраченного
тела. И был, похоже, ее и не ее. Лелька напряглась. И бесконечно долго
отрывала голову от земли. Потом еще дольше поднимала веки.
Вокруг сидело множество людей. Они мерно и медленно раскачивались и то
ли пели, то ли жужжали, не разжимая губ. Слова были неразборчивы. Но гораздо
труднее воспринимался этот выворачивающий зевотой скулы ритм.
-- Как ты попала сюда, дитя? -- засасывающе долго пропел старик, глядя
в сторону и вверх на остановившееся в зените солнце.
Девушка тоже посмотрела туда. И ей не пришлось щуриться: солнце не
пекло и не ослепляло. И все же размягчающий свет проникал всюду. Ничто здесь
не отбрасывало тени.
-- Как попала? -- переспросила Лелька. -- Просто гуляла. -- И добавила
для убедительности: -- С Динкой.
Старик беспокойно поворочал шеей. И продолжил свое нудное пение:
-- У тебя несчастье? Или бедствия снизошли на Землю? Язва? Мор? Война?
-- Ну, почему же?--Девушка пожала плечами. -- Обычные дела.
-- Не трудись говорить. Думай! -- посоветовала молодая женщина
ослепительной мертвенной красоты.
Неразборчивый фон отодвинулся, распался на куски. И Лелька вдруг
догадалась, что слышит никакое вовсе не пение, тем более не жужжание, а
самые натуральные человеческие мысли. Мозг был набит чужими мыслями, они
гудели и жалились помалу, как осы в чемодане.
-- Думай, думай, цыпочка! Напрягайся, я тебя почти не слышу! -- синюшно
проверещала старушонка, подсовываясь ближе.
Лелька наморщила лоб и с таким зверским усилием принялась
сосредоточивать разбегающийся разум, что у нее заболело темя и вместе с
челкой ходуном заходили уши. Зато по рядам вокруг прокатилось движение, там
довольно оскалились и, потирая руки, потянулись к ней как к огоньку.
-- Затлело-затеплилось!
-- Греет! Греет, братцы!
-- У, моя прелесть, сияет, словно тебе свечечка!
-- Блесточками играет! --п |