ик, взял
облупленный чемоданчик и вышел из раздевалки.
"Надо зайти... Эх, Веселых, Веселых... - думал Ардабьев. - А я ведь
сегодня пообещал жене на индийский фильм сходить. Чо у нас все на этих
индийских фильмах помешались?"
Ардабьев вышел из душевой, и в первый раз чемоданчик - точно такой, как
у Ивана Веселых, - показался ему тяжелым. Ардабьев шел мимо громады депо,
в которое вползали притихшие, наработавшиеся электровозы, чтобы
подлечиться, мимо посеребренного еще не высохшей краской Ленина со
вскинутой над станционной площадью рукой. Ардабьев поднялся по железным
рифленым ступеням на эстакаду, переброшенную над транссибирской
магистралью, и замедлил шаги, вглядываясь в кажущуюся путаницу рельсов, в
семафоры, играющие разноцветными яблоками, в фонари на стрелках, в зеленую
гусеницу скорого "Москва - Владивосток", ненадолго прилипшую к перрону, и
вдруг увидел свою старую знакомую маневровую "кукушку", на которой начинал
кочегаром. "Кукушка", как и прежде, исторгая из своей старомодной длинной
трубы черный дым с искрами, деловито подтаскивала пустые платформы к
формировавшемуся товарняку. Она теперь стала учебной. Из окна гордо
выглядывали подростки из железнодорожного училища. Подростки носили почти
музейные угольные пятна на лицах так счастливо, как знаки посвящения в
особый круг избранных. Ардабьев подумал, что "кукушка" оказалась сильней
многих людей, которых она пережила, и, наверно, переживет и его,
Ардабьева. Ему вдруг захотелось туда, к этим подросткам, чтобы от его
рабочей одежды снова запахло углем. Уж он бы сумел их научить, как
шуровать в топке уголь, чтобы искры попусту не летели из трубы. Ардабьев
поднял взгляд и за последними семафорами станции увидел темное колыхание
тайги под бледными, но уже проступившими на небе звездами. Нещадно
вырубаемая, истребляемая пожарами от чьих-то недотоптанных костров и
дурацкими |