тихо). Ну, нечего! что слово, то вздор; что мысль, то дурачество!
М у ж (тихо). Как благороден должен быть взор его в эту решительную минуту!
Ж е н а (тихо). Когда он с княжною Феклушею забавлялся в бобовой беседке?
или
когда бежал домой, опрокинув целый стол у старосты?
М у ж (громко). Как величественно должно быть тогда лицо его!
Ж е н а (так же). Когда он в первый раз явился к нам весь в грязи, в лохмотьях,
с
расцарапанною харею? Я удивляюсь, сударь, что ты находишь в нем так много
отличного;
может быть, он и добр, но признаюсь, что ума в голове его ни на полушку. Шутка!
потоптать
свой огород, из чего?
М у ж. Или ты, жена, с ума сошла, или никогда его и не имела. Я читаю историю о
Петре Великом и говорил про себя о том положении сего единственного героя, когда
он
одним словом обезоруживает толпу заговорщиков.
Ж е н а. А я, право, думала, что ты говоришь о нашем князе Гавриле Симоновиче; я
не
нахожу в нем ничего отличного.
М у ж. Зачем ты ищешь везде отличного? Что ты такого в себе находишь? Он, как
видно, не знает света, но такое незнание для него спасительно! Он чистосердечен,
открывает
погрешности свои со всем признанием дитяти. Этого довольно. Кто ходит всегда без
маски,
того безошибочно можно назвать добрым! Ты мне твердишь беспрестанно, что он
очень
прост; хорошо! Поезжай я с тобою и дочерьми в Петербург или Москву, -- уверяю
тебя,
большая часть назовет нас, не заикаясь, пошлыми дураками.
Ж е н а. Никак не верю! У батюшки моего бывали в театрах, в маскерадах и на
балах
большие господа из Москвы и Петербурга, но ни один и взором не показывал, чтоб я
была
дура.
М у ж. Этому я верю. Пожалуй, не мешай мне!
Он отворотился, принялся опять за книгу и трубку, и спокойствие
возобновилось, но
ненадолго. С необычайным стремлением старый слуга Макар входит в комнату, где
сидели
Простаковы:
-- Барин! Там внизу у крыльца стоит князь и просит позволения войти, пробыть
до
тех пор, пока починят его карету.
-- Починят карету? -- вскр |