ся". И они зашли в эту самую столовую.
Пока Вадим бегал за котлетами и винегретом, Кира Георгиевна смотрела на
него сверху (они устроились наверху, на балкончике) и думала о том, как
он, в общем, мало изменился, хотя походка и стала не такая уж легкая и
молодая, как была.
Потом Вадим принес две порции мокрых котлет с вермишелью, винегрет,
бутылку нарзана и, разлив водку, спросил:
- За что мы пьем?
- За твое возвращение, конечно, - сказала Кира Георгиевна и тут же
услыхала свой голос, чужой, далекий, не ее.
...Боже мой, боже мой, что ж это происходит?.. "За твое возвращение..."
Куда? К кому? Вот она сидит за этим красным, покрытым стеклом столом и
смотрит в тарелку, и перед ней стакан с какой-то гадостью, и ни о чем она
еще не спросила и не знает, что спрашивать и как спрашивать, и вообще,
нужно ли спрашивать, и он тоже молчит, тоже не спрашивает. Когда они шли
мимо Гоголя, она сказала, что старый памятник поставили совсем недалеко,
во дворе того дома, где Гоголь умер, и что там ему даже лучше, и он
сказал: "Реабилитировали старика", а она даже не спросила, реабилитировали
ли его самого. И сейчас она сидит, и смотрит в тарелку, и выпьет эту
водку, которая ей противна, выпьет потому, что так надо, так полагается и
считается, что от этого становится легче...
Вадим полез в карман, вынул бумажник, старый, лоснящийся, а из него -
фотографию: двухлетний мальчик в кудряшках, забавный, большеглазый,
удивленный и чуть-чуть кривоногий.
- Мой сын, - сказал Вадим. - Володя.
Кира Георгиевна подняла глаза.
- Давай выпьем за него. Хочешь?
- Давай.
Он пододвинул ей стакан. Она взяла его обеими руками, чувствуя, что они
трясутся.
Господи боже мой, что же это творится? Вот были вместе и расстались, и
прошло двадцать лет, даже больше, и за эти двадцать лет всего было
столько, что и не разберешься. И вот они опять вместе, и ей уже никто не
нужен - ни Никола |