тился в комнате деда, как попал потом в
бальную залу. Некий гасконец боялся сражения, полагая, что всякая рана ему
смертельна, ибо он весь состоял из одного сердца. Я, да и каждый на моем
месте, мог бы ему уподобиться! Всякое прикосновение смертельно. Рука
баронессы, пульсирующие ее пальцы поразили меня, как отравленные стрелы,
кровь моя пылала в жилах!
На другое утро дед мой, не выспрашивая меня прямо, все же скоро узнал
историю проведенного с баронессой вечера, и я был немало озадачен, когда он,
говоривший со мной всегда весело и с усмешкой, вдруг стал весьма серьезен и
сказал:
- Прошу тебя, тезка, противься глупости, обуревающей тебя с такой
силой. Знай, что твое предприятие, как бы ни казалось оно невинным, может
иметь последствия ужаснейшие: в беспечном безумии ты стоишь на тоненьком
льду, который под тобой подломится, прежде чем успеешь заметить, и ты
бухнешься в воду. А я остерегусь удерживать тебя за полу, ибо знаю, - ты
выкарабкаешься сам и скажешь, при смерти болен: "Я схватил во сне небольшой
насморк"; а на самом деле злая лихорадка иссушает твой мозг, и пройдут года,
прежде чем ты оправишься. Черт побери твою музыку, коли ты не можешь
употребить ее ни на что лучшее, кроме как будоражить и смущать мирный покой
чувствительных женщин.
- Но, - перебил я старика, - придет ли мне на ум любезничать с
баронессой?
- Дуралей, - вскричал он, - да знай я это, я бы тебя тут же выбросил в
окно!
Барон прервал наш тягостный разговор, и начавшиеся занятия вывели меня
из любовных мечтаний, в которых видел я Серафину и помышлял только о ней.
В обществе баронесса только изредка говорила мне несколько приветливых
слов, однако не проходило почти ни одного вечера, чтоб ко мне не являлся
тайный посланец от фрейлейн Адельгейды, звавший меня к Серафине. Скоро
случилось, что музыка стала у нас чередоваться с беседой о самых различных
вещах. |