овки или ее поучительности. Мне хотелось бы только проверить,
насколько она отвечает поставленным мною условиям, достойна ли она
интересующего меня конфликта. Поэтому я возвращаюсь к Шестову. Один
комментатор передает заслуживающее внимания высказывание этого мыслителя:
"Единственный выход там, где для человеческого ума нет выхода. Иначе к чему
нам Бог? К Богу обращаются за невозможным. Для возможного и людей
достаточно". Если у Шестова есть философия, то она резюмируется этими
словами. Потому что, обнаружив под конец своих страстных исканий
фундаментальную абсурдность всякого существования, он не говорит:
"Вот абсурд", но заявляет: "Вот Бог, к нему следует обратиться, даже если
он не соответствует ни одной из наших категорий". Во избежание недомолвок
русский философ даже добавляет, что этот Бог может быть злобным и
ненавистным, непостижимым и противоречивым. Но чем безобразнее его лик, тем
сильнее его всемогущество. Величие Бога в его непоследовательности. Его
бесчеловечность оказывается доказательством его существования. Необходимо
броситься в Бога, и этим скачком избавиться от рациональных иллюзий.
Поэтому для Шестова принятие абсурда и сам абсурд единовременны.
Констатировать абсурд - значит принять его, и вся логика Шестова направлена
на то, чтобы выявить абсурд, освободить дорогу безмерной надежде, которая
из него следует. Еще раз отмечу, что такой подход правомерен. Но я упрямо
обращаюсь здесь лишь к одной проблеме со всеми ее последствиями. В мои
задачи не входит исследование патетического мышления или акта веры. Этому я
могу посвятить всю оставшуюся жизнь. Я знаю, что рационалиста будет
раздражать подход Шестова, чувствую также, что у Шестова свои основания
восставать против рационализма. Но я хочу знать лишь одно: верен ли Шестов
заповедям абсурда.
Итак, если признать, что абсурд противоположен надежде, то мы видим, что
для Шестова экзистенциальное мышление хотя и предполагает абсурд, но
демонстрирует его лишь с тем, чтобы т |