нивший собой
камикадзе. В конце концов, если вспомнить стихи Дени Роша, он
был "действительно королевский пилот".
1991
КНИЖКА, ЗАБЫТАЯ В НАТЮРМОРТЕ
Виктору Лапицкому
Гадать на прошлое - вот бесполезная, никому не в прок,
трата времени. По смеху, в походке, по семи знакам на стопах,
- и из шепота некромантических звезд, выдающих секреты, -
предчувствие, слабый попутный магнит, не вернет вспять; карты
лягут из ниоткуда. Ни "славная рука" висельника, ни свеча из
ослиного семени не просветит в этих потемках, пока те
распускаются здесь и там в странных событиях и портретах. Как
говорится, сеют на всякий ветер.
Есть зачарованные лица. Они как зеркало гадания, по
которому зеленоватые искры воображения вьются, напоминая
легенды, картежные пассы, балет, все, что составляет
развязки, страсти, или роман. Не в письмах, вовсе не на
бумаге - и не такой, после которого остаются засохшие цветики
и сувениры.
На память придет вдруг, со дна. Лицо возникает на
черном экране: бледное и неспокойное, губы дрожат - лицо
внезапно и неловко знакомое, напоминающее сразу все "горести
любви, которым длиться век". Но это ярмарочный "фантаст'ик",
аппарат, показывающий из-за темной ткани неверные картины
свечки "волшебного фонаря". Китайские тени трепещут, как
волосы горгоны; золоченый вертеп с куклами злого царя
иудейского и его сарацинов, фокусник с головой на блюде,
обычный святочный балаган.
И мы же знаем, что Саломея не та, которая танцевала во
дворце Ирода, не леди, не парижанка, не та барышня: ведь в
краях "Речи Посполитой" ее имя чаще Юлии и Катарины. И что
Польша, Галиция... Ее имя, рассеянное в картинах Винчи,
Дюрера, Рубенса, Тициана, музыкой Глазунова, Штрауса и
Хиндемита. Даже Бердсли, которому Уайльд написал, что он один
понял ее и "танец семи покрывал", не читал той пьесы, которую
иллюстрировал. Сам Уайльд, искавший ее везде, где можно найти
хотя бы слово, часами стоявший на улицах, ближе к вечеру, в
ожидании Саломеи, на Монпарнасе, |