и не простудились; падая на землю, волос, слишком короткий,
чтобы держаться в воздухе, образует слой желтоватой пыли,
которую Леонор каждый день поливает из шланга, собирает метлой
и выбрасывает в яму.
Между тем одному из нас приходится заниматься спариванием
самцов с молодыми манкуспиями и взвешивать малышей, пока
Припадочный громко зачитывает результаты вчерашнего
взвешивания, регистрируя рост каждой манкуспии, отделяет
наиболее слабых, чтобы подкармливать их отдельно. Всем этим мы
занимаемся до вечера; теперь остается только еще раз задать
овес, с чем быстро справляется Леонор, и запереть кормящих
манкуспии, отогнав малышей, которые визжат, не желая
расставаться с мамами. Отгоняет малышей Припадочный, а мы уже
только наблюдаем за процедурой, сидя на веранде. В восемь часов
окна и двери запираются; в восемь часов мы остаемся внутри
одни.
Раньше это был долгожданный момент: воспоминания дня,
надежды. Но с тех пор как мы чувствуем себя неважно, время это,
похоже, стало самым мрачным. Напрасно обманываем мы себя,
приводя в порядок аптечку, -- алфавитный порядок, в котором
расставлены лекарства, часто по небрежности нарушен; в конце
концов все мы молча восседаем за столом, читая пособие
Альвареса де Толедо "Познай самого себя" или книгу Хэмфри
"Наставления по гомеопатии". У одного из нас обнаружились, с
перерывами, симптомы продвинутой стадии Pulsatilla -- она стала
капризной, слезливой, привередливой, раздражительной. Симптомы
проявляются к вечеру, совпадая с яркой картиной Petroleum'a,
которым страдает еще один из нас: в этом состоянии все:
предметы, голоса, воспоминания -- обволакивает его, погружая в
оцепенение, близкое к ступору. Так что столкновений не
происходит, и мы мучаемся, не мешая друг другу. А потом,
иногда, удается заснуть.
Нам не хочется и того, чтобы тон этих записок грозн |