инстинктами - этими
сложнейшими микропрограммами, повелевающими животным миром на протяжении
веков и тысячелетий. Иного этому миру не было дано, и отклик на боль,
осмысленное поведение - извините - всегда оставалось привилегией "гомо
сапиенс" и никого более... Генри с лихвой поплатился за первое свое
интервью. Сейчас он предпочитал помалкивать. Одно дело - обосновать
выношенную годами мысль, совсем другое - выказать робкое и неоформившееся
чувство, поддержки которому нет ни в себе самом, ни среди окружающих. Он
уже знал, как поступают с порывами откровенности, какой бурей смеха
встречают оголенную искренность, наперебой и побольней стараясь ее
расклевать. Сторонники седых догм никогда не стеснялись в выборе средств.
Это ведь только додуматься до такого! Разум в селедочных головах?!. Что за
нелепое предположение, что за бредовая блажь!.. Вы поглядите на их
невыразительные малоподвижные глаза! Какой, к чертям, разум? Покажите нам
хоть одного человека, что мог бы уверовать в подобную глупость!..
Кто получал пощечины от женщин, знает что это такое. Пощечина
общества неизмеримо больнее. Поэтому даже наедине с собой Генри продолжал
осторожничать. Собственный консерватизм яростно боролся с воображением и
памятью, но переубедить себя было не столь уж просто. И он отчаянно боялся
того необъяснимого ощущения, что мало-помалу прорастало в нем. Он опасался
признаться самому себе, что отныне его судьба и судьба спасшего его косяка
повязаны крепчайшими узами.
Новая встреча состоялась через полторы недели у Барнера на квартире.
Кроме журналиста и Генри здесь присутствовал коллега Барнера - некий
Легон, философ нетрезвого толка, человек запоминающейся наружности и
хриплого непевческого голоса. Лоб его был скошен назад и простирался до
самой макушки, волосы топорщились где-то на затылке, и Легон то и дело
проглаживал их мягким движением руки. Серые выр |