хитренькой мордочкой черепахи Тортилы, заныкавшей Золотой
Ключик и от сявки Буратино, и от пахана Карабаса. Неожиданно грустные глазки
часто-часто моргают, гоняют морщинки от уголков, и тоненькие "гусиные лапки"
ручейками вливаются в океан впадин, складок, бугров и ямочек, теней и света, из
которых время слепило это подвижное лицо, коему место скорее в музее, под
стеклом, на пыльном листе бумаги с неразборчивой подписью типа: "Рембрандт.
Возвращение блудного сукина сына. Эскиз соседа на заднем плане" - нежели в
обшарпанной квартире за рюмкой перцовки.
И еще: руки.
Пальцы скрипача на пенсии.
Вот он какой, Ерпалыч...
Уже в дверях стою и чувствую: чего-то мне не хватает. Постоял, подумал - и дошло
до меня: магнитофон старик выключил. Точняком как я на пороге встал и за замок
взялся.
Ни секундой раньше.
4
Вернувшись домой, я быстро разделся, плюхнулся на незастеленную кровать (ура
моему разгильдяйству!) и почти сразу заснул.
Снилось мне, будто я листаю полученный от Ерпалыча раритет ничего в нем понять
не могу - то ли пьяный я, то ли во сне ничего понимать и не положено - короче,
листаю, злюсь ужасно, а из книги все листики в клеточку сыплются. Надоело мне их
с пола подбирать, сунул я листики эти клетчатые не помню куда, книгу на стол
бросил и сплю себе дальше.
Плохо сплю.
Коряво.
Или даже не сплю, потому что звенит где-то. В ушах? А теперь громыхает. Гроза,
должно быть. Зимняя. В подъезде. На моей лестничной клетке. Сперва гремела, а
теперь опять звенит. В звонок звенит. В мой дверной звонок. А вот опять гром
бьет. В дверь. Сапогом, похоже. На литой подошве. Сильно бьет. Видать, разошлась
гроза не на шутку.
Муть у меня какая-то в голове, мысли козлами скачут, и темно вокруг. Не то чтобы
совсем мрак, но темнеет. Потому что вечер. Наверное.
- Сейчас! - кричу. - Открываю!
А сам часы нашариваю. Нашарил. Без шести шесть. Все-таки вечера, надо полагать.
Рано у нас зимой темнеет. А светлеет - поздно. Вот ведь какие ч |