харит", и "шалуном" - а между тем он называл меня и "философом". Лишь став
постарше, я
понял, что Пушкин знал меня более основательно, нежели я знал сам себя.
Когда мы юны, важнее слыть, нежели быть - но князь Горчаков чувствовал бы
себя
униженным, если бы его репутация была сочиненной или присвоенной. Это значило
бы, что так
бедна моя жизнь и так незначительны возможности, что нужно их восполнять
похвальбой! Нет,
что угодно, только не это! "Есть мне что вспомнить" - я честно старался, чтобы
молва обо мне
не скудела.
Однако ж натура сказалась скоро. Я и повесничал, и волокитничал, а все же
не терял
головы, да и взрослел я быстрее многих. Быстрей и продвигался по службе - я в
девятнадцать
стал титулярным. Быстрее многих узнал на себе, что значит скрытая неприязнь,
причем не
ровесников - было б понятно! - нет, самых могущественных сановников, чья
дальновидность
им подсказала: вот кто ваш будущий соперник.
Карл Васильевич Нессельроде, министр, не постеснялся крикнуть: "Он уж
теперь, в его-то
годы, метит на место мое!". Смех и грех. Дело было не в моих притязаниях, а в
том, что я
начинал свою службу под покровительством Каподистрии, бесценного Ивана
Антоновича. Но
кто ж в том признается? Вот и шипели.
К чувствам недобрым я быстро привык. Они даже тешили самолюбие. После я
понял:
тщеславиться глупо. Людей отдалишь и себе навредишь.
Уж если вспоминать, то приятное - приезд в Лямоново к дяде Пещурову вскоре
после
начала службы. Славно прибыть в российскую глушь гостю столичному - точно на
бал!
Особенно если совсем недавно ступил за двадцатилетний порог. Молодость, вера в
себя, в
фортуну, весь мир у ног, наклонись, подбери его. Всюду желанен, всюду предмет
тайных и
явных воздыханий.
Сладко мне жилось в тот приезд! Дни бесконечны и благодатны, ночи задумчивы
и
светлы, месяц сребрит озерную гладь, яблоневые ветви засматривают в раскрытые
окна, а кисти
сирени шепчутся бог знает о чем. Хочется жить так |