й клетке, так же поглядывает на пейзаж,
небрежно, словно наспех набросанный сырой запаздывающей весной на грязноватом
холсте
земли, неумело, без души загрунтованном. Земля в пористых островках наста, в
последней
наледи у крыльца, у зябнущих голоруких яблонь.
Некто Чужой немолод, женат. Жены своей добивался он долго, она его всем
взяла, с
первой же встречи. Шалел от ее густого голоса, от пышных ста'тей, ленцы в
движениях и
острого бойкого язычка. Завоевывал ее и в супружестве, долгая, тягостная осада
уже
захваченной территории. Сейчас эта женщина - за стеной, стоит под душем и
подставляет
отцеженной прирученной струе то сильно раздавшиеся бедра, то спину, то все еще
крепкие
икры. Эти картинки, привычно ожившие, уже не тешат, не обжигают, страсть
унялась, но
нет-нет и уколет непримиренное самолюбие - так и не смог он ее добиться.
Заслышав шаги, он не обернулся, необходимости в этом не было. Хотя он все
так же
глядел в окно, видел, как она смотрится в зеркало, вправленное в дверцу их
шкафа, как надевает
на запястье, все еще влажное, свои часики, как озабоченно водит пальцами под
глазами,
выдавливает из тюбика крем, втирает его в осенние щеки, наносит на губы обильный
слой
кричащей темно-пунцовой помады. Вот зашуршала тяжелая ткань, натягивает бордовое
платье,
подчеркивающее смолистость волос.
- АИ, уже пора на обед, - сказала она. - Не будем опаздывать. А кстати, как
я
гляжусь?
- Сногсшибательно, - откликнулся Авенир Ильич. - Филологические дамочки
вздрогнут, Милица Антоновна Борх закручинится. Я уж, естественно, не говорю ни о
краснощеком Сермягине, ни об искрометном Тобольском.
- Я спрашиваю тебя серьезно.
- А я тебе взвешенно отвечаю. Красный цветок, черепаховый гребень, и можешь
даже
исполнить фламенко.
- Для танцев я все-таки старовата.
- Фламенко - не танец, фламенко - вызов. Так говорил один хореограф.
Однажды Ромин вдруг обронил:
- Я накропал тут одну хреновину.
|