имаю волок, он вырывается всем весом, ударяет по пальцу руки. Боль
такая, что все сразу исчезает из глаз. Крадучись, я отползаю в сторону,
чтобы не видели, что я плачу, потом бегу домой. Мать льет на руку холодную
воду и перевязывает палец. Но боль не унимается. Палец нарывает в течение
нескольких мучительных дней.
Мешки с пшеницей заполняют амбары, клуни и складываются ярусами под
брезентом во дворе. Хозяин сам становится нередко у решета, меж шестов, и
учит, как поворачивать обод, чтобы отвеять мякину, и как потом одним
коротким толчком выкинуть без остатка очищенное зерно в кучу. В клунях и под
амбаром, где есть защита от ветра, вертятся веялки и кукольные отборники.
Очищается зерно, готовится к рынку.
Появляются скупщики с медными сосудами и весами в аккуратных лакированных
ящиках. Они делают пробу зерну, предлагают цену и суют задаток. Их принимают
вежливо, угощают чаем и сдобными сухарями, но зерна им не продают. Они мелко
плавают. Хозяин уже перерос эти пути торговли. У него свой комиссионер, в
Николаеве. "Хай ще полежит, - отвечал отец, - зерно есть не просит". Через
неделю полу-чалось письмо из Николаева, а иногда и телеграмма: цена
повысилась на пять копеек с пуда. "Вот и нашли тысячу карбованцев, - говорил
хозяин, - они не валяются". Но бывало и наоборот: цены падали. Таинственные
силы мирового рынка находили себе пути и в Яновку. Возвращаясь из Николаева,
отец сумрачно говорил: "Кажуть, что... как ее звать... Аргентина много хлеба
выкинула на сей год".
Зимою в деревне тихо. Работают по-настоящему только мельница да
мастерская. Топят соломою, которую прислуги приносят огромными охапками,
рассыпая ее по пути и подметая каждый раз за собою. Весело запихивать солому
в печь и глядеть, как она вспыхивает. Однажды дядя Григорий застал меня и
младшую сестру Олю одних в столовой, синей от угара. Я вертелся среди
комнаты, не узнавая предметов, и на оклик |