ти: мерцание свечей,
освещавших грубые столы лагерной столовой; обтрепанные бумажные украшения
по стенам, что остались от последней ротной пирушки; и где-то рядом, на
улице, печальные переборы мандолины, извлекавшей мелодию "Мой дом в
Индиане" из вселенской ностальгии уходящего лета. Три девушки,
затерявшиеся в этом таинственном городе мужчин, тоже ощущали что-то
необычное - какое-то заколдованное непостоянство, - будто сидели они на
волшебном ковре-самолете, опустившемся в этих южных краях, и каждую минуту
ветер мог поднять этот ковер и унести прочь. Мы пили за нас и за Юг.
Потом, оставив на столе смятые салфетки, пустые бокалы и немного прошлого,
рука об руку вышли на улицу, чтобы погрузиться в лунный свет. Уже
прозвучал отбой, было совсем тихо, слышалось только далекое лошадиное
ржанье, да чей-то назойливый храп, очень нас насмешивший, да поскрипывание
кожи - это часовой подходил и сворачивал у караулки. Крэкер в тот вечер
дежурил, а мы, остальные, сели в ожидавший нас автомобиль и завезли в
Тарлтон девушку Крэкера.
Потом Эйли и Эрл, Салли и я - по двое, отвернувшись друг от друга на
широком заднем сиденье и забыв обо всем на свете, шептались, уносясь в
широко распростертую тьму.
Мы мчались через сосновые леса, отяжелевшие от лишайника и испанского
моха, по незасеянным хлопковым полям, дорогой белой, точно ободок земли.
Машину поставили под изломанной тенью мельницы; журчала вода, тревожно
вскрикивали птицы, и надо всем плыло сияние - оно стремилось проникнуть
всюду: в заброшенные негритянские хижины, в автомобиль, в твердыню сердца.
Юг пел для нас. Не знаю, помнят ли они. Я помню: в холодном свете бледные
лица, дремотные влюбленные глаза и шепот:
- Тебе хорошо?
- Да, а тебе?
- Тебе правда хорошо?
- Да.
Вдруг мы поняли, что уже поздно и что больше ничего не будет. Мы
повернули к дому.
На следующий день наш отряд отбыл в |