,
хрюкая от удовольствия, бросаются к корыту. ("Я стала этим корытом", -
думает Тереза.) У него был такой же, как у них, торопливый, деловой,
серьезный вид и такая же методичность. "А разве так можно? Разве это
хорошо?" - осмеливалась иногда спросить изумленная Тереза. Он, смеясь,
успокаивал ее. Где он научился классифицировать все, что касалось плотских
утех, различать ласки, дозволенные порядочному человеку, от повадок
садиста? Тут он никогда не проявлял ни малейшего колебания. Однажды
вечером в Париже, где они остановились на обратном пути, Бернар
демонстративно покинул мюзик-холл, возмущаясь спектаклем, который там
давали: "И подумать только, что иностранцы видят эту мерзость! Какой
позор! А ведь по таким зрелищам они судят о нас!.." Терезу поразило, что
этот стыдливый человек через какой-нибудь час заставит ее терпеть в
темноте его мучительные изобретения.
"Бедняга Бернар, а ведь он не хуже других. Но вожделение превращает
человека, приближающегося к женщине, в чудовище, совсем на этого человека
не похожее. Ничто так не отдаляет нас от нашего сообщника, как его
чувственное исступление. Я видела, как Бернар утопает в пучине похоти, и
вся замирала, как будто этот сумасшедший, этот эпилептик при малейшем моем
движении мог удушить меня. Чаще всего уже на грани последнего наслаждения
он вдруг замечал, что остается тут одинок; мрачное неистовство
прерывалось: Бернар отступал, чувствуя, что я, будто отброшенная волной на
берег, лежу, стиснув зубы, холодная, ледяная".
От Анны пришло только одно письмо - она очень не любила писать, но
каким-то чудом каждое ее слово было приятно Терезе: ведь в письмах мы
выражаем не столько подлинные паши чувства, сколько те, какие должны
испытывать, чтобы доставить удовольствие адресату. Анна жаловалась, что
она не может больше ездить на велосипеде в сторону Вильмежа - теперь там
живет м |