жду государством и церковью, или, вернее, между франкмасонством
и конгрегациями.
Я-то знал, что Симон увильнет от спора еще до того, как он начнется. У
Симона, вероятно, есть в семинарии друг, которому он все рассказывает, но
я для него существо высшей расы, я сын мадам; он любит меня, я уверен, но
для него я так же недоступен, как для меня мадемуазель Мартино или
вечерняя звезда. Он ничего не скажет, разве только...
Я всегда предпочитал писать, а не говорить: с пером в руке я не знал
удержу.
- Я мог бы, - сказал я господину настоятелю, - написать Симону письмо,
оно уже сложилось у меня в голове.
- Но он сильнее тебя в богословии...
- Как будто дело в богословии! Я знаю, с какой стороны повести
наступление...
На самом деле я узнал это не более двух минут назад, и все еще было
окутано туманом, но наконец-то я напал на след.
Настоятель твердил свое:
- Заставь его разговориться!
- Повторяю, он ничего мне не скажет. Да и вообще никто никому ничего не
говорит. Я не знаю, в каком это кругу люди объясняются при помощи вопросов
и ответов, как в романах, как в театре...
- Чего ты добиваешься? А чем же еще мы занимаемся целыми днями? Чем
занимаемся мы с тобой сейчас?
- Это верно, господин кюре, но часто ли у нас с вами бывает такая
приманка для разговора? Не помню, чтобы мы с мамой разговаривали иначе,
как банальными фразами, зачастую на диалекте: ведь то же самое говорят и
фермерам и прислуге. Может быть, нам мешает разница в возрасте или
общественном положении, только у нас нет общего языка... Но я заметил, что
фермеры тоже не разговаривают друг с другом, при встрече они спрашивают:
"As dejunat?", "Позавтракал?" Важнейший и даже единственный интерес в
жизни - это еда, которую они разминают своими беззубыми деснами, словно
жвачку жуют. А влюбленные, разве они разговаривают? - вздохнул я.
Кюре повторил:
- Чего ты добиваешься?
- Если бы тут |