зве нет? И
злодейство и несчастье подобны заразе - люди в ужасе шарахаются от них,
боятся, как бы болезнь не перекинулась. Но зато нет для людей более лакомых
тем для пересудов, чем эти две. Мое несчастье за шесть лет достигло вершин,
которые не уступят злодейству Альфонса. Я много думала об этом. Я одна
понимала, чувствовала всем своим существом, как беспредельно одинок он там,
в темнице! Каких бы чудовищных деяний Альфонс ни творил, сколько бы женщин и
мужчин ни втянул он в свои бесчинства, ему не достичь того, чего он жаждет,
ибо жаждет он невыполнимого. Он всегда будет один. И он никогда никого не
любил... Тебя тоже.
АННА. А тебя?
РЕНЕ. Наверное, нет. Потому-то мы, должно быть, всякий раз и миримся
так быстро.
АННА. Ну да, а сама уверена, что только тебя он и любит.
РЕНЕ. Мечтать вольно всякому. Уж чему-чему, а полету фантазии у
Альфонса я научилась.
АННА. А счастью?
РЕНЕ. Счастье - мое собственное открытие. Ему Альфонс меня учить не
пожелал. Счастье - ну как бы тебе сказать - это вроде вышивания гладью, дело
кропотливое и трудоемкое. Сидишь одна-одинешенька, тебе горько, тоскливо,
тревожно на душе, ночи беспросветны, зори кровавы, и ты все это медленно,
тщательно вкладываешь в свой узор. И в результате выходит маленький гобелен,
на котором всего лишь одна, самая что ни на есть обыкновенная, но - роза.
Женские руки, женское терпение способны даже муки ада превратить в розовый
бутон.
АННА. Понятно. Альфонс сварит из лепестков твоей розы варенье и будет
мазать им себе булочку на завтрак.
РЕНЕ. Ты все ехидничаешь.
Входит г-жа де Монтрей.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Рене! Какая радость-то! Ну, поздравляю. Я нарочно Анну
вперед послала, пусть, думаю, покажет тебе бумагу, пусть порадует.
РЕНЕ. Спасибо, матушка. Я всем обязана только вам. (Опускается на
колени и целует подол материнского платья.)
Г-жа де Монтрей в замешательстве смотрит на младшую дочь.
|