лишь Наум. Помнит он
состав с теплушками, ржаное поле нескошенное. "Мессершмиты" с черными
когтями бомбили их. Помнит, орал кто-то истошно: "Даша, Клава, детей несите
к дороге! Тащите же их, потом разберемся! Чей мальчик рыженький? Чей, чья,
чьи? Убитых, раненых - потом, детей спасайте!"
Папа, мама, живы ли вы? Кто стоит за бумагой с сургучными печатями и
красной ленточкой поперек? Ждете ли сына в горах Иудейских? А может, просто
добрые люди откликнулись вызовом на письмо мое? А вы так и погибли
безымянными в тот полдень у березки, во ржи нескошенной.
Слушает Наум последние известия, чувствует присутствие деда. И рад за
старика. Счастлив дед, должно быть, что слышит голос Иерусалима. Сидят
рядышком оба, каждое слово ловят.
Можно еще сходить к деду в местный музей краеведческий. Под стеклом
лежат там миски алюминиевые, игрушки детские, фотография Заячьей балки,
снятая почему-то весной в половодье. И много брикетиков оранжевого мыла со
стершимся клеймом, как на старых монетах. Там же и костомолка стоит со
шнеком спиральным. И желание берет тебя гнусное - руки помылить, ноги,
посмотреть, как же оно пену дает, мыло человеческое?.. Обалдеть можно -
собственным дедом намылиться!
Ловит он голос родины, размышляет о мертвых. Всем им дает место у
транзистора, не боится доноса, доверяет. И думает Наум о той тьме-тьмущей
народа нашего, что так и не дождался услышать голос возрожденной родины.
Эх, дайте Науму автобус, чтоб мог он врываться на нем в любую эпоху, в
любое столетие!..
Вот скачет на бедное местечко казачья банда Ивана Готы. Сам атаман с
косичкой на огнедышащем жеребце. Земля гудит под казаками, ковыль стелется.
"Уля-ля, хлопцы, всякого пополам, руби пархатую гниду!" Объяты пламенем
мазанки, народ бежит по пыльной дороге, прикрывая руками обреченные головы.
Все! Конец, не спастись. Свистят и играют казацкие сабли "Шма, Исраэль!.. |