ади другого, и
никогда не ради себя и не для себя, когда приключениями были мы сами и никто
больше. Я выбился из сил, мое запястье сводит судорога. Наслаждение
истощилось до последней капли. Я жил им и с ним в своих четырех голых
стенах, и за эти два дня все, что может дать жизнь, повторилось раз
двадцать, и я был заполнен им до такой степени, что эта жизнь казалась мне
более настоящей, чем жизнь подлинная- Я отказался от мечтаний. Я был любим.
Я отказался, как отказывается от борьбы гонщик Тур-де-Франс, и все же
воспоминание о его глазах, его усталом взгляде, который мне приходится
ловить на лице какого-нибудь юнца, выходящего из борделя, круглые икры его
ног, его мощный член, такой крепкий, что я чуть было не сказал - узловатый,
и его лицо, оно ничем не скрыто и ищет прибежища, как странствующий рыцарь,
- это воспоминание не желает рассеиваться, как рассеялись воспоминания о
других моих выдуманных спутниках. Оно расплывается. Оно уже не такое
отчетливое, как раньше, но все еще живет во мне. Некоторые детали изо всех
сил цепляются, желая удержаться: например, маленький полый ключик, в который
он иногда свистит, большой палец его руки, его свитер, его голубые глаза...
Если я буду настаивать, он придет и овладеет мной так, что на теле у меня
останутся стигматы. Я больше не в силах удерживать его в себе. Я сделаю из
него персонажа и сам его помучаю: это будет Миньон-Маленькая-Ножка. Он
останется 20-летним, хотя ему суждено стать и отцом и любовником
Норт-Дам-де-Флер.
Дивине он сказал:
- Извините!
Хмель помешал Миньону заметить необычный вид этого прохожего, вежливо,
но настороженно спросившего :
- Ты что, друг?
Дивина остановилась. После обмена шутливо-угрожающими репликами все
вышло так, как и следовало желать. Дивина привела Миньона к себе, на улицу
Коленкур. В ту самую мансарду, где она умерла и из которой, подобно |