обидчику, - вот тогда сядьте на "Соболя" и попробуйте меня обогнать.
Никаких возражений он не терпел и все, что говорилось о старом движке,
принимал на свой счет... "Нет в море катера, кроме "Смелого", и Сачков -
механик его", - говорили про нас остряки.
У этого тощего остроносого парня была еще одна странность: он любил
математику. Подсчитать, когда поезд обгонит улитку или во сколько минут
можно наполнить бочку без днища, было для него пустяком.
Квадратные корни наш моторист извлекал быстрее, чем ротный фельдшер
рвет зубы. Этому, конечно, трудно поверить, но я видел сам, как Сачков,
получив увольнительный билет, шел в городской парк, ложился на траву и
начинал щелкать задачи, точно кедровые орехи. При этом он улыбался и
чмокал губами, как будто пробовал действительно что-нибудь путное.
Дошло до того, что Сачков стал решать задачи по ночам, зажигая под
одеялом фонарь. Однажды он принес в кубрик и повесил рядом с портретом
наркома какого-то бородатого грека, с пустыми глазами и бородой,
закрученной не хуже мерлушки. Когда я указал ему на неуместность
соседства, он махнул рукой и сказал:
- Не валяйте дурака, Олещук. Что вы, Пифагора, что ли, не видели?
В то время мы еще не знали, что Сачков готовится в вуз, и сильно
удивлялись чудачествам моториста.
Понятно, что математические успехи Сачкова никакого отношения к работе
катера не имели. Если нам удавалось взять на буксир японскую хищную шхуну,
облопавшуюся рыбой, точно треска, то зависело это вовсе не от умения
моториста решать уравнения. С каждым походом мы все больше и больше
ощущали медлительность нашего катера.
В тот год мы охраняли трехмильную зону на западном побережье, куда
особенно любят заглядывать японские хищники-рыболовы. Море там невеселое,
мутное, но урожайное, как нигде в мире.
Были здесь киты-полосатики, метровые крабы, кашалоты с рыбьими хвостами
и мордами бегемо |