бе в глаза. Ты видел меня таким ничтожно слабым!
Нарцисс продолжал нащупывать дальше.
- Я понимаю, - сказал он, - что тебе было неприятно. Такой крепкий и
смелый молодец, как ты, и вдруг плачет перед чужим, да еще учителем, тебе
это действительно не пристало. Ну, тогда-то я счел тебя больным. А уж если
тебя бьет лихорадка, то сам Аристотель поведет себя странно. Но потом
оказалось, что ты вовсе не болен! Не было никакой лихорадки! И поэтому- то
ты и стыдишься. Никто ведь не стыдится, что схватил лихо радку, не так ли?
Ты стыдишься, потому что не смог противиться чему-то другому, что-то другое
потрясло тебя. Произошло что-нибудь особенное?
Гольдмунд немного поколебался, затем медленно произнес:
- Да, произошло нечто особенное. Позволь считать тебя моим духовником,
нужно же когда-то об этом сказать.
С опущенной головой он рассказал другу историю той ночи.
На это Нарцисс, улыбаясь, сказал:
- Ну, конечно, ходить в деревню запрещено. Но ведь многое из
запрещенного можно делать и посмеиваться над этим, или же исповедоваться и
считать дело решенным, не касаясь его больше. Почему бы тебе и не совершить
эту маленькую глупость, как это делает чуть ли не каждый ученик? Разве это
так уж плохо?
Не сдерживаясь, Гольдмунд гневно разразился:
- Ты говоришь действительно как школьный учитель! Наперед точно знаешь,
о чем речь! Разумеется, я не вижу большого греха в том, чтобы разок нарушить
правила и принять участие в проделке, хотя это, пожалуй, и нельзя считать
достойной подготовкой к монашеской жизни.
- Постой!- воскликнул Нарцисс резко.- Разве ты не знаешь друг, что для
многих благочестивых отцов именно такая подготовка была необходима? Хотя
самый короткий путь к святой жизни - жизнь пустынника.
- Ах, оставь!- возразил Гольдмунд.- Я хотел сказать: не легкое
непослушание тяготило мою совесть. Это было нечто другое. Это была девушка.
Это было |