, не
фотографирует, и утки лениво поднимаются с места лишь тогда, когда
стрекочущая машинка для стрижки газонов осторожно толкает их в бока.
По оперению селезня я узнал, что это сизые дикие кряквы, и вспомнил,
как несколько лет назад мировую прессу обошел один стокгольмский снимок -
фоторепортер зафиксировал цепочку уток, невозмутимо и важно переходящих
большую улицу. Не знаю, какой там огонь горел в светофоре, но все движение
остановилось. Дикие утки в Стокгольме кормятся, зимуют, выводят на шхерах
залива и озера потомство. Они не одомашнились, но и дикими их уже едва ли
можно называть. Ручными тоже, потому что никто не пытается их взять в
руки. Скорее, это особые городские птицы, которым нет никакого дела до
того, что рядом живут торопливые бескрылые существа со всеми их шумными
машинами...
С Рольфом Бернером мы шли старым, имеющим вполне "дикий" вид лесом. Вот
огромный, загораживающий полнеба вяз с табличкой, прикрепленной почему-то,
правда, не рядом к столбику, а прямо к стволу. Под тремя коронами значится
"Natur minne", то есть "памятник природы". В обхвате этот гигант 425
сантиметров, высота и возраст не указаны.
- Как не понять тех, кто вел "вязовую войну"? - говорит Рольф, обходя
вяз вокруг. - Мы, шведы, любим свои вязы за то, что это единственные
свидетели жизни наших прадедов. Какая демонстрация мощи природы!
Кроме того, в "вязовой войне" была одержана моральная победа - народ,
который всегда прав, настоял на своем... Пошли? Идемте, не пожалеете...
Мы вышли на берег Нюккельвикена - Ключевого залива. Рольф ревностно
заявил, что под Стокгольмом другого такого фиорда нет, замолчал, не мешая
мне, и я это оценил. Залив прихотливо, изломисто врезался в берег.
Отвесные, рваные скалы картинно отражались в глубокой черной воде, над
ними цвел ярой зеленью хвойный лес, подсвеченный последними лучами
невидимого солнца, и золотая пыльца тихо точила с вершин. Вода, скалы,
лес, закатный солнечный свет и густые тени |