веранды. Значит, все, что копилось зимой, ухнуло разом - значит,
невозвратимо. И Бобка не только успокоился - всколыхнувший испуг радостно
растревожил его. Окружающее медленное пробуждение будто сразу получило
толчок, а тихие звуки оттайки стали слышнее, чище и умиротвореннее.
А вскоре на улице, во дворе, у озера - кругом - объявились птицы, гомонящие
и нахальные, будто это они, а не Бобка, караулили и сохранили за зиму двор с
его крышей дома, парой печных труб, голыми и хвойными деревьями, прочим
прилегающим имуществом, которое они теперь угнездяли и осваивали. Бобка
гавкал на них от полноты нового, не испытанного раньше довольства, оттого
что они - есть, снуют перед ним, эти большие вороны, сороки, грачи, прочие
вздорные воробьи, что они оживили голые верха и закоулки, наполнили
созерцание звуками, движением и общим делом единого соблюдения двора.
Позже он гавкал и на бестолковость галок: морозными утрами те прыгали,
разогнавшись лапками, на прозрачные ледяные корочки, чтобы проломить их и
добыть высмотренную под ними пищу. Что ж они, бестолковые, не вспомнят свой
крепкий долбежный клюв? - бесился Бобка. А галки не понимали его; но от лая
учтиво приседали, чтобы сразу взлететь, а удостоверив Бобкину цепь,
продолжали спокойно хозяйничать: изворачивая головки, косили глазом на
оттаявшие крошки и снова разбегались, чтобы тщедушной тяжестью проломить
ледок.
Будоражила Бобку и весенняя жизнь Капитона. Еще не стаяли снега, а котовьи
глаза его на крупной голове стали озабоченными, отрешенными от повседневных
дел и возни с Мальчиком. Сидя на окне веранды или крыльце, он цепко поводил
ушами на ближние и дальние шорохи, смекая свои сугубые подробности. Вечерами
он исчезал за голым кустарником, а ближе к ночи кричал оттуда горестным
чужим голосом - один, в паре или в целой компании, будто его, пару или весь
их кошачий скоп истязает жуткий неслыханный зверь. Но чудовищный зверь
представлялся Бобке невнятно, лишь одним подшерстным дыбом от раздираем |