кое-то дряблое. Его бы вспороть и укрепить
изнутри.
Мадлена крутит ручку патефона. Только бы она не ошиблась и
не поставила, как случилось однажды, арию из "Cavalleria
Rusticana"(_9). Нет, все правильно, я узнаю мотив первых
тактов. Это старый РЭГТАИМ, с припевом для голоса. В 1917 году
на улицах Ла-Рошели я слышал, как его насвистывали американские
солдаты. Мелодия, должно быть, еще довоенная. Но запись сделана
позже. И все же это самая старая пластинка в здешней коллекции
-- пластинка фирмы Пате для сапфировой иглы.
Сейчас зазвучит припев -- он-то и нравится мне больше
всего, нравится, как он круто выдается вперед, точно скала в
море. Пока что играет джаз; мелодии нет, просто ноты, мириады
крохотных толчков. Они не знают отдыха, неумолимая
закономерность вызывает их к жизни и истребляет, не давая им
времени оглянуться, пожить для себя. Они бегут, толкутся,
мимоходом наносят мне короткий удар и гибнут. Мне хотелось бы
их удержать, но я знаю: если мне удастся остановить одну из
этих нот, у меня в руках окажется всего лишь вульгарный,
немощный звук. Я должен примириться с их смертью -- более того,
я должен ее ЖЕЛАТЬ: я почти не знаю других таких пронзительных
и сильных ощущений.
Я начинаю согреваться, мне становится хорошо. Тут ничего
особенного еще нет, просто крохотное счастье в мире Тошноты:
оно угнездилось внутри вязкой лужи, внутри НАШЕГО времени --
времени сиреневых подтяжек и продавленных сидений, --
его составляют широкие, мягкие мгновения, которые
расползаются наподобие масляного пятна. Не успев родиться, оно
уже постарело, и мне кажется, я знаю его уже двадцать лет.
Есть другое счастье -- где-то вовне есть эта стальная
лента, узкое пространство музыки, оно пересекает наше время из
конца в конец, отвергая его, прорывая его своими мелкими сухими
стежками; есть другое время.
-- Мсье Рандю играет червями, ход |