обы растереть меня одеколоном или поднять кусок мыла,
выскользнувший у нее из рук под умывальник, а я рассеянно слушал хорошо
знакомый
рассказ. Я видел при этом только Анн-Мари, юную подругу моих утренних
пробуждений, слышал только ее голос, робкий голос служанки. Мне нравилось, как
она не договаривает фразы, запинается на каждом слове, неожиданно обретает
уверенность, опять теряет ее, расплескивая в мелодичном журчании, и вновь
приободряется после паузы. А сама сказка была как бы фоном, она скрепляла этот
монолог. Пока Анн-Мари рассказывала, мы были с ней наедине, скрытые от глаз
людей, богов и священнослужителей, две лесные лани, и с нами другие лани - феи.
Но я не мог поверить, что кто-то сочинил целую книгу, чтобы включить туда
частицу нашей мирской жизни, от которой пахло мылом и одеколоном.
Анн-Мари усадила меня перед собой на детский стульчик, сама склонилась,
опустила веки, задремала. И вдруг эта маска заговорила гипсовым голосом. Я
растерялся: кто это говорит, о чем и кому? Моя мать отсутствовала: ни улыбки,
ни
понимающего взгляда, я перестал для нее существовать. Вдобавок я не узнавал ее
речи. Откуда взялась в ней эта уверенность? И тут меня осенило: да ведь это
говорит книга. Из нее выходили фразы, наводившие на меня страх; это были
форменные сороконожки, они мельтешили слогами и буквами, растягивали дифтонги,
звенели удвоенными согласными; напевные, звучные, прерываемые паузами и
вздохами, полные незнакомых слов, они упивались сами собой и собственными
извивами, нимало не заботясь обо мне; иногда они обрывались, прежде чем я
успевал что-нибудь понять, иногда мне уже все было ясно, а они продолжали
величаво струиться к своему концу, не жертвуя ради меня ни единой запятой.
Сомнений не было, эти слова предназначались не мне. Да и сама сказка
принарядилась - дровосек, его жена, их дочери, фея, все эти простые, похожие на
нас существа взгромоздились
на пьедестал: их лохмотья описывались высокопарным слогом, а слова налагали |