бы ему
помогать. И он жил бы ещё и читал умные и толстые книги. Потому что если их
все перестанут читать, то... Что же тогда получится?
Богдан обнял жену и ответил, что никогда её не предаст. Анна не
сомневалась в этом, но всплакнула ещё раз, ибо ей стало тогда особенно
сладко от богдановой любви и особенно печально из-за смерти отца. Но даже
это состояние души не уберегло её от мимолётного кадра с серой тоской забора
и гудящей радостью солнца, в лучах которого какой-то мужчина выдувал себя в
золотой инструмент.
Через несколько дней назрела новая беда.
Богдан вернулся со стройки с разбитым лицом и пожаловался на боль в том
самом месте, где должно было быть ещё одно ребро. Потом объяснил, что для
столярных отделочных работ в общеславянском народном стиле Цфасман нанял
двух громоздких нелегалов, приехавших на заработки из крымской глубинки. Оба
со сросшимися бровями, потому что - жлобы и близнецы.
Узнав, что Богдан - тоже хохол, но из портового города, они зауважали
его и стали матюкаться в адрес России, обвиняя её в том, будто она зажралась
и держит хохлов за "черноту", хотя Севастополя ей уже не видать. Богдан
высказал им своё мнение - и в конце рабочего дня они, потеряв к нему всякое
почтение, долго били его в голову. Чтобы выбить оттуда дурь и ещё чтобы было
больно.
Анна заметила тут, что я прав: больше всего у мужа распухли именно уши
- и смотрелся он хмуро, как сова.
Ночь Богдан не спал. Думал. А утром не смог поднять головы и решил
отлежаться. Потом, когда Анна была в техникуме, он, видимо, изменил этому
плану.
Вернувшись домой, она застала у подъезда милицейскую машину, откуда -
набитой битком - вышли к Анне хромающий капитан милиции и рыхлый мужчина с
чрезмерно трезвыми глазами из фильмов о промышленном шпионаже.
Он дважды ощупал Анну взглядом. Сперва - ровным, а потом - выборочным.
Сделав в уме какие-то заметки, вспомнил наконец, что его |