Я не понимаю
этой славы, что же значит это? Не о такой славе говорили мне
жизнеописания, памятники, история... Значит, природа славы
изменилась? Везде или только здесь, в строящемся мире? Но я
ведь чувствую, что этот новый, строящийся мир есть главный,
торжествующий... Я не слепец, у меня голова на плечах. Меня
не надо учить, объяснять мне... Я грамотен. Именно в этом
мире я хочу славы! Я хочу сиять так, как сиял сегодня Бабичев.
Но новый сорт колбасы меня не заставит сиять.
Я мотаюсь по улицам со свертком. Кусок паршивой колбасы
управляет моими движениями, моей волей. Я не хочу!
Несколько раз я готов был швырнуть сверток через перила. Но
стоило мне представить себе, как, освобождаясь на лету от
обертки, падает и с эффектностью торпеды исчезает в волнах
злосчастный кусок колбасы,- как мгновенно другое представление
бросало меня в дрожь. Я видел надвигающегося на меня Бабичева,
грозного, неодолимого идола с выпученными глазами. Я боюсь
его. Он давит меня. Он не смотрит на меня - и видит насквовь.
Он на меня не смотрит. Только сбоку я вижу его глаза, когда
лицо его повернуто в мою сторону, взгляда его нет: только
сверкает пенсне, две круглые слепые бляшки. Ему не интересно
смотреть на меня, нет времени, нет охоты, но я понимаю, что он
видит меня насквозь.
Вечером пришел Соломон Шапиро, пришли еще два, и Бабичев
устроил угощение. Старый еврей принес бутылку водки, и они
пили, закусывая знаменитой колбасой. Я отказался от участия в
трапезе. С балкона я наблюдал их.
Живопись увековечила многие пиры. Пируют полководцы, дожи и
просто жирные чревоугодники. Эпохи запечатлены. Веют перья,
ниспадают ткани, лоснятся щеки.
Новый Тьеполо! Спеши сюда! Вот для тебя пирующие
персонажи... Они сидят под яркой стосвечовой лампой вокруг
стола, оживленно беседуют. Пиши их, новый Тьеполо, пиши "Пир у
хозяйственника"!
Я вижу |